– Валентина Вячеславна, она пропала.

– Так взяла и пропала?

– Да. Может вы слышали что-нибудь? Или видели, как она уходила?

– Видеть не видела, но знаешь, что я тебе скажу, внучок?

– Что?

– Час тому назад или больше. Я тогда как раз выключила телепередачу. Думала поспать немножко. Отложила это, пульт, все. Ложусь. Свет выключила. А там, у вас, за стенкой кто-то все кричит и все воет. У-у-у. Как зверь, ей Богу. Я думаю, да что такое? Все падает, разбивается. И так еще воет страшно. И голос прям такой: как у черта. Я тебе говорю, какая-то дьявольщина в этом доме. Я так и встала, перекрестилась и больше не спала. И еще вот совсем как раз до того, как ты пришел. Опять слышу, дьявол стонет. Прямо вот под дверью моей стонет. Я сразу включила передачу, чтобы не слышать дьявола.

– Валентина Вячеславна, ну а Вера?

– Кто? Ай, да брось ты эту девчушку. Говорю тебе, пускай катится колобком. Ты себе лучше найдешь. Ничего хорошего с ней не будет. Не-бу-дет.

– Ничего не знаете?

– Не знаю и знать не хочу за твою прошмандовку, прости меня Господи.

– Ладно, Валентина Вячеславна, я тогда пойду. Спокойной вам ночи.

– Да. Ты пойди. И тебе всего хорошего, внучок. А девку свою эту забудь. За-будь.

– До свидания, Валентина Вячеславна.

Ему приходится. Роман уходит. Этот диалог мог бы еще длиться, как лестница. Поворот, поворот, поворот, вечность. Вечная несправедливость, дорогие машины. Когда Роман выходит на улицу, ему встречаются смуглые лица. Жестоко засевшие в глупых глазницах. Несколько мужчин. С ними какие-то цыпы с приталенными и затушенными лицами. Ладони на талиях. Одноразовая помойная яма с гламурной одноразовой любовью. Больше половины квартир – на одну ночь. Этот простит-дом. В нем все одноразовое, кроме помоев и грязи. Прохлада. Во дворе. У входа. Еще одна свора голов с гноем вместо мозгов. Агрессивный гной. Пара иномарок и хохот. Роман духом бредет сквозь вражеский воздух. Подальше от подъезда. Где она?

После того как однажды Вера пропала на весь день, они установили себе приложения по отслеживанию местоположения. Чтобы всегда суметь найти друг друга. И не только в постели с полным непониманием, где они. Зеленая точка на карте зависла на месте: «Дом» и усмехается над Романом. Над его пытками. Вера была в сети три часа назад. Три часа назад она отключила геопозицию.

Каждому есть, что терять. Это отлично. Ведь именно способность терять делает нас живыми. Указывает на то, что мы живы. Жив только тот, кто теряет. Ничем не владеет лишь никогда не существовавший. Каждый умерший, так же, как и каждый не родившийся, никогда не существовал. Ведь ничего, кроме сейчас нет. И само это «сейчас» – жуткое место.

Во дворе никого. И те, что были, ушли. Лишь тьма, что бегает за спиной и прячется щекоткой возле висков. Близко. Далеко. Качается месяц. Жизнь не кончается. Во дворе никого, только Роман и час ночи. Всех углов не хватит, чтобы спрятаться. Минуты волокутся дальше. Их нет. Уже два на часах. Ему страшно. Где же она? Романовы нервы озираются по сторонам и, спотыкаясь, бредут к изнеможению. Романовы ноги – к лавочке. Осесть в грунте под ногами. Романова голова пролазит в узкое пространство жуткого воспоминания.

Déjà Vu. Он уже видел все это. И это всё уже видело Романа. Этот двор, этот месяц, повешенный небом, эти тени в углах. Он – ребенок. Он хочет домой, хочет спрятаться. Пятится назад, пытаясь нащупать хоть что-нибудь, на что можно было бы опереться. Но позади нет ничего. Голая пустота. Пальцы повисают в черной невесомости. И вдруг нечто проскальзывает своим язычком по его ладони, упертой во мрак. Может ветер, а может… Быстро, ноготком, чей-то палец порезом течет по его пугливой ручонке. Роман застывает. В ужасе. Хочет бежать, но ноги против. Роман бежит стоя. А что, если это его собственный палец? Куда бежать, когда некуда бежать? Куда бежать, когда негде остаться? Как жить, когда некуда бежать, негде остаться, негде быть, некуда бежать, некуда некуда некуда негде негде негде ГДЕ?! Еще чуть-чуть и это нечто вгрызется зубами Роману в затылок. Обхватит сзади и вонзится пальцами в ребра. А что, если это его затылок дышит ему в затылок? Роман падает на землю. Вокруг никого. Он один. Он совсем один.

«О высокородный, внемли. Сейчас ты ощущаешь Сияние Ясного света Чистой Реальности. Узнай его. О высокородный, твой теперешний разум, истинная природа которого есть пустота, который не имеет ни формы, ни цвета, ни свойств, пустой по природе своей, – и есть сама Реальность, Всеблагой Отец.

Твой собственный разум сейчас есть пустота, но пустота сия не есть пустота ничего, но истинно разум, незамутненный, сияющий, волнующий и блаженный – само сознание, Всеблагой Будда».

«В сей час ты должен помнить учения о встрече с моментом истины, которые передал тебе твой гуру. Если ты вспомнишь смысл его наставлений, то узнаешь во всех тех лучах света, что воссияют тебе, отражения твоего собственного внутреннего света, и, узнав в них близких друзей, ты доверишься им, поймешь их, как сын понимает свою мать, и примешь их».

Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.

– Обними.

Колонки гладят перепонки, оглушают чувства. Но чувства сильнее всего. Ножи наружу. Романово тело не верит. Вера не верит. Романовы руки боятся к ней прикоснуться, но он уже прижимает к себе эту хрупкость. Ее волосы прямо возле носа. Нос стремится быть в них. Роман больше не в силах бороться с собой. Он зарывается в волосы. Ее запах сводит с ума его ноздри.

И как опьяненный..

уже опьяненный..

и даже больше,

чем самое большее..

Он дышит ею и не дышит легкими. Он захлебывается, но пьет больше, чем позволяет глотка. Посреди страшно-холодного моря Романовы руки нашли твердый кусочек теплой земли, который не тонет почему-то. Почему же? Ведь тонет все, даже вода однажды тонет. И смерть умирает однажды. Романовой пустыне больше не холодно, не одиноко. Ему уютно в ее, так уютно в ее и тепло. Он хотел бы остаться навечно в ее. Романовы глаза еще даже не видели ее, но любят ее. Из сосуда в сосуд. Из одного в другого. Осторожная, тихая, жестокая, она уже здесь, она правит. Где она? Невидима. Невидимая невидимка с пуповиной длиннее мирка. Проворнее выдры. Любовь приходит и похищает самих себя у влюбленных. Смесь. Перемешиваться, сливаться, склеиваться, тихо покачиваться в толпе. В толпе. В толпе. В толпе. Песня поется. Всегда и везде поется. Обо всем на свете поется. Об одном и том же поется каждая песня. Об одном и том же – всё.

– Спасибо!

Артист прощается с голосом на сегодня. Толпа удивляется уходу, о котором все знали заранее.

– Мы вас любим! Мы любим вас! Мы любим!

Группа сходит со сцены под впивание глаз и гремучки рук. Многое множество тянется тянучкой по тянучке. Змеей с множеством лиц к выходу. Романова рука проводит Верену руку сквозь душные спины на воздух из клуба.

Сигареты. Дым на небе. Яд в клыках красок и маек. Неприкрытые части. Змеистые линии. Палитры и мысли вкраплены каждому в кожу. Татуировки. Толпа расфасована. Мелкие группы. По блуду на блуд перед буднями. По несколько граммов на метр. Разговоры ведутся о том, что же дальше. Ведь ночь эта лишь начинается. Мимо льются автомобили. Лунный свет раздевает лица обоих. Они стоят в стороне. Друг в друга. Глядя и замирая. Глаза в глаза. Нерешительно и отводя. Вера впервые видит его. Он —ее. Она красива. Он:

– Можно я тебя поцелую?

Ее щеки принимают душ под душными взорами. Увлажняются влажными чувствами. смущенность. Смущен, она смущена. Ласково посмеиваясь, заигрывается игра:

– Иначе умрешь?

– Иначе умру.

– Угу.

Улыбается.

– Кто же об этом вот так спраши…?

Она не успевает. Поцелуй заставляет слова замолчать. Губы к губам. Губы дрожат. Она нежно толкает Романову грудь, чтобы сделать вдох поглубже. И снова, по-новой, в него. Поцелуй в поцелуй. Он – в нее. Он ревет на лавочке посреди ничего. Тело к телу. Это не дело. Ее ножки тонкими струйками тянутся вверх. На носочки. На ладони у ночи. Ночь веет, ночь бредет прохладой. Смело и нагло. Тихо протискивается между телами – ветер. Романо-тело теплеет, розовея, и чувствует, как тепла ее кожа. Обнажая поясницу, живот, коротенький топ позволяет Роману прильнуть, погладить мягкую талию. Не надо. Невинно и нежно, как масло. Это нечто из сказки и почек цветущих деревьев. Медовой прослойкой под кожей у ветра. Не веря, он верит. В варенье из Веры и безвременье из пары минут. Еще пару минут. Счастье на ножках из крохотных крошек радости. Покрошись еще краткими короткостями, печенье. Не укрывайся кротом в почве. Прошу, подожди пару минут, море. Отщепи ему еще пару пресных минут до соли в глазах и горле. Бездна под лавочкой и горе. Романовы руки хватают Верену спину за дрожь. Сглаживают в штиль нож. Жмут к себе сильнее. Они не знают ничего друг о друге, но уже понимают, что не смогут вынести друг-без-друга. Им так хорошо. Так хорошо, как хорошо не бывает. Едва взглянувшее на свет внезапное счастье не успело обрезать пуповину. Оно уже бежит любить и кататься на каруселях. Пуповина обязательно вернет его на место. В липкий живот, в жидкое рождение. Их счастье еще слишком молодо, чтобы прожить долгую жизнь. Жизнь стариков. Роман замечает, что их губы смачивает что-то соленое. В их поцелуй вмешиваются слезы.