Глеб в растерянности держал фотографию, не зная, что делать. Ясный взгляд и насмешка обнажённого отца были ему противны. Неожиданно он понял, что не может просто так положить фото обратно, сделав вид, что ничего не произошло. Глеб согнул снимок пополам и дрожащими руками разорвал по сгибу. Потом – каждую половинку – на мелкие части, пока пальцы могли удержать самый крохотный клочок. Смахнул всё в ведро и, не переобуваясь, вышел на улицу в тапочках. Задержав дыхание, опрокинул ведро в стоящий на углу мусорный бак.

Глеб не раз вспоминал тот роковой день. Это была ошибка, которую он не мог себе простить.

Вскоре Глеб заметил, что отец явно начал сдавать, и не только внешне. Однажды они ехали в полном трамвае и он учил сына, как не уступать место – смотреть в окно или дремать.

На второй год у отца случился инсульт. Мать Глеба использовала все свои связи, чтобы мужа положили в хорошую клинику. Но спустя неделю лечащий врач от него отказался, и страдальца перевели в психиатрическую больницу далеко за городом.

В приёмные дни Глеб приносил ему еду.

Отец сидел на корточках на больничной кровати, и скомканная простыня не скрывала его наготы.

– Сколько мне лет? – спросил он.

– Пятьдесят шесть, – ответил Глеб и протянул литровую банку с гречневой кашей.

– Пятьдесят шесть? – скривив губы, хмыкнул отец и начал быстро работать ложкой, поглощая содержимое банки.

В палате между соседними кроватями с виноватым видом сновала молодая сестра.

Шли месяцы. Глеб стал замкнутым, уклонялся от встреч с друзьями.

И вот из больницы сообщили, что отец скончался…

Четверо мужчин снесли по лестничным пролётам гроб, поставили на два обшарпанных табурета под бетонный козырёк подъезда. Прошла церемония прощания. Гроб подняли на скорбные плечи и под музыку траурного марша пронесли мимо серых домов через двор, где одинокий тополь безнадёжно ронял последние листья. В духовом оркестре на большой трубе хорошо играл одноклассник Пётр.

«А вдруг то фото как портрет Дориана Грея? Ну-с, вот вам, батенька, самый низкий мой поступок! Я убил отца!» – не раз корил себя Глеб.

После похорон друг покойного попросил Глеба сходить по одному адресу, сообщить о смерти.

Поднимаясь по деревянным ступенькам на первый этаж к Марьяне – так её звали, – он думал, почему для странных поручений всегда выбирают его.

Дверь открыла красивая пожилая женщина с печальными глазами. Глебу даже показалось, что она уже всё знает. Переступив порог, он очутился на вязаном коврике, точь-в- точь как у бабушки в деревне. В коридоре висело большое зеркало, увеличивавшее пространство.

Глеб не решился пройти – прислонился к косяку у входа в комнату. На комоде приметил фотографию хозяйки – молодая женщина в летнем платье у кромки реки, над водой – лёгкое облако тумана. Этот снимок он уже видел раньше – дома, в рыжем чемодане.

Глеб в двух словах сообщил о смерти отца. Марьяна закрыла лицо ладонями и отвернулась к окну. По слышались глухие всхлипы. Потом сквозь слёзы: «Она довела его, довела…»

Глеб постоял с минуту, пробормотал: «Извините, я пошёл». И торопливо прикрыл за собой дверь.

Марьяна долго стояла у окна, смотрела на покрытый первым снегом садик перед домом. Прямо напротив росла ранетка. Листья уже опали, но мелкие красные яблочки всё ещё украшали крону.

Марьяна вспомнила то утро, когда Платон пригласил её за город. От конечной остановки автобуса они шли по краю леса. С соседнего поля доносился пряный запах свежескошенной травы. Тропинка спускалась к заливному лугу. У реки, рядом с тальником, они обнаружили старую лодку. Марьяна сняла лёгкие туфли, поставила на мостки и, придерживая подол платья, ступила в воду. Туман стелился над рекой.

«Отличный может быть кадр!» – просиял Платон и извлёк из кобуры свой «Зоркий», с которым почти не расставался. Последовал щелчок затвора. Платон присел на правое колено и снял Марьяну с нового ракурса.

В это время по стремнине проплыла коряга, завертелась в водовороте, задела затопленный смородиновый куст. Одна ветвь куста вмиг распрямилась, а коряга поплыла дальше.

– Гляди-ка! – воскликнула Марьяна удивлённо и задумалась, потом, вздохнув, промолвила: – Вот так и в жизни бывает.

– Да, не всё можно запечатлеть! – сказал Платон невпопад и повесил «Зоркий» на уключину.

Он разделся, сложил одежду на борт лодки и с разбегу, в кувырке нырнул с мостков.

Марьяна влюблёнными глазами наблюдала, как он уверенно плыл к заводи. Повинуясь желанию, сняла одежду в зарослях тальника и вошла в реку.

Уже на берегу поинтересовалась, намного ли Платон выше ростом. Они прислонились спинами, потом повернулись друг к другу лицами.

– Пойдём ко мне, – сказал он.

Она согласилась…

Марьяна зажгла свечу.

Со стороны садика, где в два ряда росли деревья, до глубокой ночи можно было видеть силуэт женщины в полумраке окна.

Глеб в задумчивости вышел из дома Марьяны и направился к остановке. Перестал идти снег. Поблёскивали звёзды. Он прыгнул на подножку трамвая, машинально купил билет и, обхватив холодные стальные поручни, упёрся лбом в широкое окно вагона на задней площадке.

Под равномерный стук колёс в голову пришла мысль, что если бы тогда Марьяна забеременела от Платона, его будущего отца, то он не родился бы вообще. Это «вообще» терзало его, не давало покоя: «События развивались бы иначе. Родился бы другой человек, но это был бы не я. Не Я! Получается, своим рождением я должен быть благодарен ей в той же мере, что и матери». Голова разрывалась.

Глеб не доехал несколько остановок, выскочил из трамвая и пошёл по тихой, запорошенной снегом улице. «Но такие мысли не возникли бы у меня, проживи я эти годы иначе, – думал он. – И если я люблю себя (а я люблю!), значит всё хорошо. Ошибок не было! Зачем я виню себя? Истинная причина болезни отца могла быть в другом. Ведь он тяжело переживал из-за развала страны, партии, завода, на котором работал всю жизнь. И много пил в последние годы…»

Глеб успокоился и сильно втянул в себя воздух наступающей зимы. Мимо с грохотом пронёсся пустой трамвай. Было уже темно, когда молодой человек подошёл к своему подъезду.

Дома его встретила мама.

Прошли годы. Глеб окончил математический факультет, защитил кандидатскую и переехал работать в Голландию. Раз в год он приезжал в родной город, навещал мать. Во время этих визитов иногда встречался с друзьями, жившими по соседству, вспоминал детство.

Зимой в городе бушевал ковид. Мать Глеба не убереглась. В тяжёлом состоянии её подключили к аппарату ИВЛ, и через неделю она умерла. Из-за карантинных ограничений Глеб не смог приехать на похороны. А полгода спустя решил продать квартиру. Почти всю мебель вынес на свалку. Книги подарил библиотеке, фотоувеличитель же отдал знакомому коллекционеру в обмен на проявку последней плёнки и печать снимков. Были ещё дела, которые держали его в городе, и он переселился в гостиницу.

Оставался день до отъезда из России. В голове вертелась мысль: «Зайти к Марьяне или нет?» Но всё же откинул этот порыв: «А что я ей скажу? Может быть, она до сих пор ненавидит мою мать. Не буду же я у неё спрашивать, делала ли она тот снимок отца…»

Воскресным вечером Глеб встретился с Максом – другом и соседом по лестничной площадке. Они сидели в уютной кофейне в Заводском районе, где о заводе напоминала лишь кирпичная труба, дымившая в годы их юности. Глеб вытащил из кармана несколько чёрно-белых снимков.

– Глебчик! Ты ещё увлекаешься фотографией? – удивился Макс.

Глеб кивнул.

– А помнишь, как ты жался с Наташкой на этой лавочке? – промолвил он и протянул снимок.

– Было дело! По молодости, пока не понял, что она некрасивая, – сказал Макс.

Нож и вилка в руках Глеба на секунду зависли над тарелкой.

– А лавочка… теперь такие – раритет, – продолжил Макс. – В соседнем дворе все срезали.

У Глеба зазвонил мобильник.