Для искусства посткультуры, которое, кстати, уже, как правило, и не называет себя так, но – арт-деятельностью, арт-практиками, а свои произведения – артефактами, ибо из них сознательно устраняется не только духовное, но и всё традиционно эстетическое (или художественное), в частности ориентация на прекрасное, возвышенное, художественный символизм, миметический принцип и т. п., – так вот, для этой арт-деятельности в целом характерен принципиальный отказ практически от всех традиционных ценностей – гносеологических, этических, эстетических, религиозных. Им на смену пришли сознательно приземлённые утилитаристские или соматические категории: политика, коммерция, бизнес и рынок, вещь и вещизм, потребление, тело и телесность, соблазн, секс, опыт и практика, конструирование, монтаж и т. п. На них и строятся “правила игры” современной арт-деятельности. Неклассическое, нонклассика начинают преобладать во всех сферах того, что совсем ещё недавно было Культурой, в том числе и прежде всего в сфере художественно-эстетического опыта» [5]. И постмодернистскую иронию исследователь также рассматривает как кризисную, утверждая: «Фактически главной пружиной всей постмодернистской деятельности является глобальное ироническое передразнивание и перемешивание всех и всяческих феноменов всей истории культуры, ироническая игра всеми известными творческими методами и приёмами выражения и изображения, всеми смысловыми уровнями, доступными данному виду искусства или арт-практики» [6].
Не споря с обоими означенными положениями В. Бычкова, отметим, однако, что именно ирония в современной культуре становится не только разрушительным, но и созидающим инструментом в том случае, если она имеет принципиально позитивный характер. Такая ирония наблюдается, например, во многих произведениях жанра иронического фэнтези. Она основана в большой степени на том же внеиерархическом смешении, переплетении элементов всех и всяческих предыдущих культур, на построении культурного универсума. Стремление к культурному универсализму было характерно для эстетико-философской концепции модернизма, не менее важно оно и для постмодернистской эстетики. Однако модернисты с помощью выстраивания мифолого-литературных универсалий стремились к созданию новой (космичной) культурной модели, структурно и логично используя наследие предыдущих эпох, пытаясь модернизировать его на основе некой новой мистической концепции мира, человека и культуры. Постмодернизм же декларативно и принципиально отказывается от какой-либо модельности, так как нельзя смоделировать хаос, коим они считают весь мир.
Ироническое фэнтези, на наш взгляд, не выстраивает новую культурную модель-универсум, но и не универсализирует хаос. Далёко оно и от идей концептуализма, который во многом рассматривает всё существующее культурное наследие как некую лабораторию. Его художественный мир породнил одни из концептуальных особенностей обоих направлений, отказавшись от других его особенностей. Ироническое фэнтези, как многие произведения и модернизма, и постмодернизма, строится на основе создания культурного универсума. При этом от модернизма оно воспринимает позитивную космичность, стремление к универсальной утопии, от постмодернизма же – отсутствие всяческой иерархии, нонселекцию и предельный демократизм (антиэлитарность). Кризисность постмодернистского мировосприятия если и отражается в той или иной степени в этих произведениях, то в большой степени смягчается именно ненаправленной постмодернистской иронией. Она делает неопределённое зло в ироническом фэнтези смешным (а потому нестрашным и беспомощным), а добро (иногда неопределённое) самоироничным (и поэтому не стремящимся к абсолютной доминанте, которая ведёт к чрезвычайно дурным последствиям, о чём можно прочитать во многих классических антиутопиях). Фэнтезийные миры М. Успенского и А. Белянина, например, представляют собой смоделированные на основе разнообразных культурных универсалий (и прежде всего – мифологических архетипов) сказочные миры, в которых так называемый положительный герой борется со злом. Это классическая ситуация и мифа, где культурный герой единоборствует с хаотическими чудищами, и волшебной сказки, в которой примерно тем же самым (только с иными целями либо вообще без них) занимается сказочный персонаж. Во всех случаях герой так или иначе побеждает. При этом в прототипических мифологических и фольклорных сюжетах зло физически погибает, то есть устранено. В классических фэнтези наблюдается то же самое. К. Мзареулов пишет по этому поводу, что в них «<…> даже самые сложные проблемы решаются экстремально решительно и примитивно-прямолинейным образом: положительные герои просто убивают любого, кого сочли своим врагом. Легко убедиться, что на страницах романов-фэнтэзи количество убийств и литраж кровопролития на порядки превышают масштабность тех же развлечений, встречающихся в научной фантастике» [7]. У Успенского же или Белянина герои чрезвычайно редко применяют высшую меру наказания к злодеям. Они их либо жалеют и отпускают, наказав предварительно как-либо ещё (наказание это чаще всего бывает в виде публичного воспитательного осмеяния противника), либо перевоспитывают и привлекают если не на сторону добра, то на нейтральную территорию. В романе же И. Чубахи «Железная Коза, или Куртуазные приключения отставной княгини Ознобы Козан-Остра, вдовы божьей милостью Дажбога» весь мир показан как постмодернистский хаос. Но это – смешной хаос, и зло в нём такое же смешное. Оно настолько смешно и нелепо, ненатурально, нелогично и непродуктивно, что с ним и бороться не надо. Потому, вероятно, роман начисто лишён и положительного героя (борца со злом) – за его ненужностью. Положительные же персонажи М. Успенского (тот же Жихарь из «Там, где нас нет», «Время оно», «Кого за смертью посылать», «Белый хрен в конопляном поле») и А. Белянина (Никита Ивашов из шестикнижия «Тайный сыск царя Гороха», Лев Оболенский из романов о багдадском воре, Сергей Гнедин из двух романов о жене-ведьме и другие) – это не космические защитники космоса и не влекомые сказочной судьбой герои, вообще не этикетные герои, а почти обычные люди, полные как положительных, так и отрицательных качеств. В них переплетены и героизм, и трикстеризм. Причём последнего явно больше, и подан он в неизменно ироническом (без осмеивания, даже в симпатичном) ключе. Этот трикстеризм не носит пародийного начала. Он скорее нивелирует героическую пафосность. И с пародийностью бурлескного характера его тоже нельзя соотносить, так как подвиги герои иронического фэнтези совершают настоящие и в конечном итоге по-настоящему спасают весь свой фэнтезийный мир или его отдельных представителей.
Зло в сказочном космосе иронического фэнтези, как мы уже отмечали, по большей части лишено своей мистической ужасности: оно либо нивелируется ироническим (смешным) описанием, либо иронически же очеловечивается. И оно, как правило, не является абсолютной категорией. Водяные, лешие и демоны, например, у Успенского более человечны, чем некоторые люди. И недостатки у них вполне человеческие (например, склонность к алкоголизму, азартным играм, примитивная жадность, простоватая хитрость и т. д.). В последнем случае налицо, на наш взгляд, влияние на М. Успенского традиции изображения мифологического и сказочного мира с его героями, начало которой положено В. Высоцким в его песнях-сказках («О нечестии», «Антисказка» и пр.) и А. и Б. Стругацкими («Понедельник начинается в субботу» и «Сказка о тройке»).
У А. Белянина персонажи, традиционно ассоциирующиеся с инфернальным злом (черти и демоны, вампиры, ведьмы, чёрные колдуны, оборотни, Смерть и т. д.), внутри «своего», так называемого злого, мира тоже делятся на хороших и плохих, порядочных и не очень, абсолютно злых и скорее добрых. То есть в белянинском фэнтези, строго говоря, нет привычного деления на миры – абсолютного добра и абсолютного зла. Оба этих мира сами по себе внутренне амбивалентны, каждый из них живёт по своей шкале ценностей. Эти шкалы по задуманному кем-то мировому порядку иногда вступают в противоречие друг с другом, иногда – в конфликт, а иногда не только мирно сосуществуют, но и мирно взаимодействуют. Существование обеих шкал объективно определено, и каждая из них изначально имеет право на существование. Ценностные категории в мирах добра и зла А. Белянина очень похожи, и герои из этих миров каждый по-своему делятся на плохих и хороших, добрых и злых, сильных и слабых, достойных понимания и сочувствия и недостойных этого.
