— Ничего так жилищице, большое, — жуя, оглядывал я трехэтажные хоромы одной крестьянской семьи.

— Не знаю как, но они собрали его из нескольких домов. Типа как со столами, — объяснил Рикфорн.

— Чудеса ремесла, — поразился я. — Постарались молодцы. Не то что эти самые, которые в погребальне закатываются в паутину.

— Дом у них складной. Можно вон ту комнатку, например, зашкафовать, а потом на чердак перекатить, и вниз, и получается веранда с полками на второй этаж и на первый между потолок. О, глянь, Толкан пришёл.

— Собака Толкан?

— Пес, да. И Пылинка, — он указал на серую кошку. — И ленточный кот.

— Ого, какой длинный кот! Это как он так? — по какой-то причине засуетился я.

— Его и Грибоедку в лесу нашли, ещё котятами. Глубоко в лесу страшные вещи происходят, Лэд.

— Почему?

— Не знаю. Проклятие.

— Так всё можно объяснить.

— И в то же время ничего толком.

— Это да-а-а.

Звучали тосты, спиртное разливали, а я ел, не отвлекался. Никому дела до меня нет, в отличии от гостей. Здорово. Я — сын Споквейга Дархенсена, вокруг меня коты и крестьяне, а им всё равно. В то же время никто нарочно не избегает, просто не пристают. Вот за это я люблю Хигналир: люди осознанные.

Я настолько увлекся жареной свининой, что голова чуть не оказалась в тарелке с едой. Когда я приподнял её, я увидел, как напротив одновременно со мной поднимает голову кот. Да, тот самый. Кот, за которым я невольно плёлся. “Ну и что с того, что мне теперь перед ним тут?” — подумал я, и он, видимо, тоже так подумал, и мы оба тихонько ухмыльнулись, каждый себе под нос, и беззастенчиво продолжили трапезу, не утруждая себя не то что этикетом, даже приличием. “Зачем, если так жрется вкуснее?” — подумали мы и окунули морды в тарелки.

— Грибоедку? — с критическим, настораживающим запозданием спросил я.

— Видишь ту маленькую вздыбеченную котейку? — Рикфорн указал вилкой на небольшую лохматую кошечку с огромными зрачками и ошарашенным видом. — Всё детство она питалась местными мухоморами. Поговаривают, её так с тех пор и не отпустило.

— О-о-о, — восхитился я ей. — Должно быть кошка — просветлённая.

Кошка увидела, что я смотрю на неё. Я уважительно поклонился. Она посмотрела на меня своими вытопорщенными глазищами, затем вдруг увидела в своей миске рыбку и вздрогнула.

— Ну, а что ты? — спросил я Рикфорна.

Он непонимающе посмотрел. Я переспросил:

— Давай, выкладывай, тебе есть с чем сравнить. Всё по чём, ничего нипочём. Как оно не было, э, а теперь есть? Самое значительное из этого назови.

— Чё-ё-ё? — хмурился он.

— Ой, — спохватился я, — предприятие моего мышления произвело брак. Я тут краем мозга осознал, что куда-то оно всё катится, само, без моего ведома, зачастую. Чаще всего.

— Тебе б проблеваться, — побеспокоился, за моё здоровье Рикфорн, как умеет.

— Да нет, всё хорошо. Или нехорошо. Меня несёт, и я не знаю, хорошо это или нет. Несёт по жизни. Если бы несло без если, то было бы что надо.

Чёрт, не могу выразить, я слишком поверхностен, слишком тонкая мысль. Это из-за медитаций. Словно ил со дна поднимается, так же с глубин психики выходит на осознаваемую поверхность моя внутренняя муть. Продолжать мутить? Учиться зреть глубже?

Рикфорн продолжил есть рагу, оставив меня одного со своими отклонениями. Я не виню его, я и сам себя не всегда понимаю. Кто-то же меня поймет? Снолли? Хотя бы Леска? Боюсь, что никто.

Нажравшись по щеки, я отправился в дом, чайку погонять.

По дороге я засмотрелся на облака, и они привели меня на задний двор, потому что под ноги не смотрел и пункт их назначения размыло в подсознании противоречивыми чувствами. Я сел на лавочку, раз уж вокруг никого.

Весь день думаю не над проклятием, и не о том, как оно влияет, какие последствия могут быть, не. Над тем, почему не думаю о проклятии, не уделяю такому насущному вопросу должное внимание. Это всегда было таким важным вопросом, что-то типа смысла жизни. И что смешно, сейчас наивно пытаюсь решить эту проблему принуждёнными размышлениями над проклятием, ха! Это точно мой выбор? Чего хочу я? Не что “надо”, а чего бы “хотел”? Самое и ужасное, что, если закрыть глаза, замереть, замедлить дыхание... то ничего не хочу. Вот поэтому я и “плыву по течению” за Снолли, против наставлений того белоснежного деда из снов. Если отпустить мысли, успокоить потоки жизненной энергии... то не знаю. Как я могу знать, чем я могу знать — мысли же отпустил! Отпустил, а что тогда осталось? С ума сошедший я. Я, который если и не против чего-то захотеть... то только чего-то возмутительно грандиозного, что ни в какие ворота, ни в какие рамки... Нет, нахрен меня, бессмысленника, бесстыдника оборзевшего. Так недалеко и до фанатизма. Я не настолько наивный дурак. Что ещё остается? Погрязшая в непостижимых даже для Лески мыслях Снолли. Ей не на кого надеяться в плане понимания. Ах, да, кроме меня... Я из тех, кто забывает посчитать самого себя.

Я обошёл дом со стороны сада. На подходе я увидел Фродесса над бочкой с водой. Он мыл шею. Не стоит мешать ему. Я зашёл на кухню и сразу же увидел Актелла, развалившегося на стуле, закинувшего ногу за нога на столике.

— Только одно слово, — сходу произнёс он.

— Э, и какое же? — замялся я.

— Только одно слово: лангустин, — он поднял указательный палец, а затем элегантно опустил его к остальным на руке.

— Лангустин... — задумался я.

— Упоительный… лангустин, — он откинул голову и посмотрел в потолок.

— Привет, — я подсел за столик. — Как там твой... лангустин?

— Ха-ха, Фродесс скоро приготовит. Как вы тут без него, хорошо питались?

— Питались, — кивнул я. — О, Актелл, ты вроде должен знать, а ну расскажи, чего там у нас с королём не вышло? Почему он больше не покрывает?

— Ну-у-у, — он задумчиво приложил палец к брови. — Это произошло сразу же после твоего поступления в священный институт. Вообще, у меня нет достоверной информации на этот счет, — он скинул ноги со стола и сложил руки перед собой, — тебе будут интересны сугубо личные спекуляции? — произнёс он, будто секретничает.

— Угу.

— Голова у меня не самых умных размеров, но я позволю себе свободно порассуждать. Итак, официальная причина звучит так: “Не нужны нам монеты проклятые в казне королевской, будь то серебряные монеты иль золотые. Скверной веет от них, глазу вид их неприятен. С этого момента передаём ваше имение в распоряжение судьбы: как воля случая с вами поступит — так и будет. Королевский совет в полном составе пожимает плечами над вами и уведомляет вас в сим сообщении об этом”, конец цитаты. Однако на наши магические побрякушки спрос короля только возрос, разве что сделки с того дня — в тайном ключе. Но не суть. Важно обратить внимание, когда это произошло: в 1540-ом, в начале года, как раз через месяц после внезапного всплеска еретичества.

— На границе с Горзуа?

— Да-а-а... Ты задумывался, почему вдруг из неоткуда появилось столько отступнических сект, и почему именно там?

Я промолчал. Какой интересный вопрос, неужели у него есть на это ответ? Он сказал:

— А что, если это из-за проклятых денег, вошедших в оборот страны?

Диву накрыло от такого предположения, аж споткнулся, сидя на стуле, чуть не упал. Хотя, здесь не без вины чудоцвета.

— Сам по суди, — вовлёк он, — в тот год с момента проклятия Хигналира прошло восемь лет, достаточно, чтобы монеты распределились по всем уголкам. Да и симптомы знакомые, нет? Вольнодумие, отказ от устоев. Ничего святого, — медленно протягивал он, чтобы дать время обдумать.

— Стой, но еретификация верующих, — выдумал термин на ходу, — произошла в определённой области, а не по всей стране, разве нет? Чего улыбаешься, у тебя и на это есть ответ?! Нихрена себе!

— Попридержи эмоции, Лэд, я же спекулирую, — скромно улыбнулся он. — Подумай сам, где ещё проклятие могло проявить себя так явно? Вот, сколько у нас, Миивцев, богов? Нет, лучше скажи, бога чего у нас нет? А сколько способов поклонения, сколько ритуалов? Ты хоть, молись богу-снежинке, делая колесо, или кувыркайся с факелом по лесу во имя бобрового духа — никто слова не скажет, поклоняйся как башке угодно. Аналогично в Санчиоре. И Норсвалоясе. А в какой традиции строгий регламент поклонения, чёткая система правил, догмы и непоколебимые истины? В какой религии есть место для еретичества? Правильно, краясианство, которое на тот момент, да и по сей день распространено на юге и западе Миивы.