– Я не буду бийт этот грязный жифотный. Ви сделайт это сами. Ви сделайт это за меня. Тогда ви понимайт, что попытка побег не играйт с фами добрый шутка.
Вы сделаете это сами.
Вы сделаете это за меня.
Тогда вы поймете, что попытка побега не сыграет с вами добрую шутку.
Я прекрасно понимаю слова. Но осознавать… нет. Не осознаю.
Пока Вернер не приказывает нам встать в шеренгу, Тамару не вдавливает животом в табуретку, а первой в колонне не протягивает хлыст.
А я смотрю на блестящее от слез лицо Тамары. Смотрю, как с какой-то наивной надеждой и потерянностью она глядит мне в душу, сжимая руки с ободранными костяшками в кулаки.
А я смотрю.
И трусливо прячусь за спинами других женщин. Опускаю голову. Прикрываю ладонями лицо.
Нет, я не сволочь. Но мне не хватит духу сознаться, что я тоже была к этому причастна. Что в последний момент как жалкая собачонка бросила Тамару одну и безвольной сучкой вернулась обратно в барак.
И в итоге получает Тамара.
Не я.
– Что стояйт?! Брайт кнут и делайт удар! Каждая! Со всей сила!
То ли подавленные немецким сапогом, то ли зашуганные своим же страхом, они берут кнут и делают удар. Каждая. Изо всех сил.
Иначе – никак, ведь визг Вернера заглушает даже вопли Тамары. И кричит он всего одно слово:
– Сильней!
Как смешно, что в собачьих условиях желание быть человеком испаряется. Начинают властвовать животные инстинкты и желание спасти собственную жалкую шкурку.
– Сильней! Сильней! Я говорийт – сильней!
Даже с заткнутыми ушами я слышу мелодию, уже влившуюся в ритм. Хлесток – визг. Хлесток – визг. Хлесток – визг.
– Сильней! Сильнее! Ты, грязный русиш!
Очередная облезлая псинка застыла перед согнутым телом Тамары. И я стою уже так близко к ним, что могу видеть не только исчерна-красные глубокие полосы на спине, но и маленькие пропасти в белой коже с бугристыми холмами, равнины, впадины и бордовые водопады, стремительно стекающие по неровным бокам…
– Эй, ты должейн бийт! Немедленно!
А она медлит. Держит в дрожащих руках хлыст и плачет. Такая глупая…
– Если ты сейчас не делайт удар, я…
– Что здесь происходит?
Желтые бабочки подлетают уже к коменданту. Все свое внимание они переключили на него, всю свою любовь приготовились отдать ему… Для них он в секунду стал идеалом эстетического совершенства. Обвив его шею в великолепное колье, они неистово возжелали приникнуть устами к его коже…
А он одним движением отгоняет от себя надоедливую листву, поправляет китель и спешит к Вернеру.
– За что наказываешь? – так просто спрашивает он, что от его холодного равнодушия я вздрагиваю.
Вернер втягивает воздух. Нервно трет шею, сплетает собственные пальцы и хриплым голосом выдает:
– Добрый день, оберштурмбаннфюрер.
– То, что он добрый, я заметил и без тебя. Так за что наказываешь?
– Та, что лежит на табуретке, пыталась сбежать. Хорошо, что патрули ее поймали и назад привели. Неблагодарная сука, согласись?
– Плетью за побег? Твое право, конечно… Ты ведь старший надзиратель, а не я. А что за вопли?
– Что? А, так… Так они кричат.
– Не их вопли, Вернер, а твои.
Вернер закашливается, опускает глаза и пожимает плечами.
– Трусят, сучки. Бить не хотят. Попробуй не поори на них.
Комендант вздергивает брови. Вытаскивает из портсигара папиросу, сминает ее и подносит к губам.
– Я думал, ты умный, – комендант усмехается. – А ты просто жалкий.
– Оберштурмб…
– Кто слабо ударит – ляжет рядом. Скажи им.
Вернер закашливается.
Разворачивается к нам.
В последний раз оглядывается к коменданту и, вдохновленный каким-то странным душевным подъемом, радостно переводит нам слова Беруса.
А комендант, лениво прищурясь, курит папиросу и с усмешкой окидывает взглядом всех женщин, выстроенных в шеренгу…
– Дафай, русиш! Дафай!
И не замечаю совсем, как мокрый хлыст оказывается в моих руках.
Но только сейчас понимаю, что должна сделать. Понимаю, что прямо подо мной, изогнувшись на табуретке, с окровавленной спиной лежит Тамара. А я должна суметь попасть на белое место в обилии червленых ручьев. Только сейчас вижу, с какой мольбой она смотрит снизу на меня, а я…
А я чувствую себя Вернером. Или комендантом. Или страшной надзирательницей Ведьмой с лошадиным лицом и животными замашками. Я чувствую себя одной из них, одной из многих, кто наносит боль и отнимает жизни. Я с хлыстом в руках возвышаюсь над самым родным человеком в этом штабе. И я должна этого человека хлестнуть плетью. Вот только разве я могу быть уверена, что от моего хлестка она не погибнет?..
В кого я здесь превращаюсь?!
В кого они меня превращают?!
– Русиш! Дафай!
Наверное, надо просто представить, что это не Тамара. Что это – всего лишь маленькая часть моего аквариума. Неужели я не должна разбить стены и выйти на волю? Неужели не должна?!
Только не смотреть ей в глаза… и все будет замечательно…
Заношу плеть над головой.
Жмурюсь.
Ничего, это просто. Просто… насчет три. Раз, два…
В голове вспыхивает ее взгляд. Умоляющий взгляд. Умоляющий если не о спасении, то хотя бы о пощаде.
Да кем я здесь стала за четырнадцать чертовых дней?!
Закусываю губы и медленно опускаю руки с хлыстом.
И вижу, с каким разочарованием на меня смотрит Вернер. И с презрением – комендант.
– Почему я должна это делать? – шепчу. – Почему Тамара вообще должна это терпеть? Из-за того, что хотела к дочери?
– Русиш! – вопит Вернер. – Живей!
А комендант в упор смотрит на меня. Внимательно так смотрит, прямо глаз не отводит. Облокачивается на спинку уличного стула, курит и смотрит.
– Товарищ комендант… – выдавливаю и делаю к нему маленький шажок.
Он морщится, сплевывает и с отвращением выносит:
– Вернер плохо говорийт по-русски, но все-таки он говорийт. Так почему же ты его не понимайт, русь? Ты что, вообще никого не понимайт?
Судорожно вздыхаю. Снова заношу хлыст. Снова чувствую, как дрожат мои руки, как из горла пытается вырваться рев, а из глаз – хлынуть отчаянные слезы.
Наверное, я мразь, если понимаю, что не благородство мною движет. Нет, не благородство, не героизм и не милосердие. Возможно, будь на месте Тамары кто-то другой – я и тогда не ударила бы. Просто я банально боюсь сделать человеку больно. Просто боюсь после своего хлестка услышать пронзительный визг.
Эта часть мелодии самая страшная.
– Ну, русь? Ты опять делайт все неправильно?
Комендант все еще смотрит. Так внимательно… То ли оценивает, то ли изучает… то ли выражает снисхождение.
– Товарищ комендант! Пожалуйста, не надо… Вы ведь не такой…
Он щурится.
Не отрывая от меня взгляда, гасит папиросу и неспешно подходит ко мне. Скрещивает на груди руки.
– А ты хоть знаешь, какой я? – с почти невидимой издевкой спрашивает комендант.
Закрываю глаза.
– Не знаю. Но имею неприятный опыт общения с вами.
– Да ты что? У тебя так быстро заживайт раны, русь, что ты снова смеешь разевать свой паршивый рот и не повиновайться людям высшей нации?! Кто ты здесь, русь? Кто ты здесь? Маленькая ручная свинка, от которой вечно воняет и несет дерьмом вшивого патроитизма. Почему ты считайт, что тебе все можно? Потому что крутишь задницей перед Вернером? Или потому что строишь из себя невинное дитя?
– Я ничем не кручу и ничего не строю.
– Тогда бей. Не будешь?
Молчу. Пытаюсь разорвать хлыст. Или хотя бы растянуть.
Не получается…
Совсем как не получается и иметь собственное мнение.
– Не будешь.
Комендант кивает. Так же медленно вздыхает, разворачивается и отходит на пару шагов.
– Вернер, она твоя.
Жмурюсь и сжимаюсь в комок.
Задерживаю дыхание.
Но ничего не происходит…
– Вернер! Да что с тобой такое?! Действуй, я сказал!
