Как же я могу задать ему вопросы, если не знаю даже, как он выглядит? Наверное, все-таки покормят. Иначе… иначе придется жевать сено и запивать своими же слезами.

– Идемте за мной, – говорит Марлин. – Нужно проверить вас на заболевания и записать имена. С завтрашнего дня приступите к работе.

И я плетусь за ней… не в ожидании чуда, побега или милосердия. Не в ожидании объяснений, поблажек и поощрений. И даже не в ожидании теплой кровати, уютного барака и добрых соседей.

Но в ожидании ломтя мягкого хлеба и одной-единственной кружки воды.

В детстве я любила размышлять по поводу предстоящего взросления.

Какой я буду… ну, скажем, лет в тридцать? Или в сорок? Или в сорок пять, как мамка?

Красивой тетенькой в кашемировом пальто и шляпке. С сумочкой и туфлями на высоких каблуках, которые громко цокают, соприкасаясь с землей. Ветер будет раздувать мой шелковый шарф, а я смеяться и подтирать кончиком пальца в перчатке помаду, что имела вольность забраться за контур губ.

Или я буду такой же, как мамка – полной, в холщовом фартуке, умеющей изумительно готовить и выплясывающей танго каждый вечер. А днем – пропадающей в огороде или на покосе, под агрессивной жарой и злорадно ухмыляющимся июльским солнцем.

Или я буду… никакой?

Навечно застывшей шестнадцатилетней девочкой, которую посадили в этот лагерь, словно в консервную банку… и законсервировали в этой банке внешность, поведение. Надежды о будущем и мечты.

Я уже чувствую, что буду здесь сморщенной помидоркой на дне банки с засолом. Все еще вкусной, но уже выжатой и совсем несвежей.

Если буду вообще.

Если мне позволят быть.

Теперь даже на жизнь я должна спрашивать разрешение у незнакомых людей.

Марлин сидит за столом и выводит на свежей бумаге текст. Я заглядываю в тетрадь. Наверху синеет мое имя, написанное на немецком.

Эта страница посвящена мне. Эта, как и десятки таких же в толстой пыльной тетради. Тетради – лишь одной, одной из многих, которые разрывают полки шкафов. И каждый лист каждой тетради – человек. Чья-то биография, записанная небрежной немецкой рукой.

Так ли я представляла свое будущее?

– Сколько тебе лет? – спрашивает Марлин, выстукивая кончиком перьевой ручки по столу.

А я моментально пытаюсь сообразить, какой возраст мне назвать лучше всего, чтобы получить хоть элементарное сострадание и какие-то поблажки. Хотя бы от Марлин.

– Ну? Сколько? – торопит она.

Я вздыхаю и сдаюсь:

– Шестнадцать.

Марлин пишет.

– Происхождение?

– Пролетарская семья.

– Да нет же! Национальность!

Тут я быстро смекаю, что вот она – лазейка к благодушному отношению.

– Я… Наполовину русская, наполовину украинка, но… Еще у меня есть немецкие корни.

Она поднимает глаза:

– Что?

– Правда. Честное слово. Мои дальние родственники – коренные немцы.

Марлин морщится, и я мгновенно замолкаю. Встряхивает желтыми кудрями. От нее так насыщенно пахнет печеными яблоками, сладкими яблоками, яблочными пирожками…

– Шить умеешь? – внезапно говорит Марлин.

Я на секунду замираю.

Шить я умею. В школе посещала кружок «Умелые руки», где меня обучили хитростям любой уважающей себя девушки. Но стоит ли об этом говорить?

– Нет.

– Научишься. Будешь кроить одежду для рабочих. У нас всего две швеи, а рабочих стало вдвое больше. Завтра я выдам тебе материалы.

– У меня будет рабочее место?

– Барак твое рабочее место. И процесс я буду контролировать лично.

Марлин замолкает. Вдруг взмахивает рукой, будто опомнясь.

– Санитары тебя осмотрели? – спрашивает, а я чувствую, как краснею.

Да, меня осматривали. И я не хочу об этом ни вспоминать, ни рассказывать. Надеюсь, что, если не буду думать, все забудется, как страшный сон. Слишком унизительно и позорно, чтобы кто-то еще знал об этом факте моей биографии.

Интересно, а с какой целью они вообще все это проверяли?

– Что ты молчишь?! Я задала тебе вопрос!

– Да, – выдавливаю я. – Я же при вас заходила.

– Я должна была удостовериться.

– Скажите, а… То, что они проверяли… Это так важно?

– Важно?! А если вдруг у тебя вши, а ты заразишь нас?!

– Так я не о вшах… – вздыхаю я и замолкаю.

Марлин кладет ручку и долго смотрит мне в глаза. Чуть сжимает губы и медленно произносит:

– Это принято во всех лагерях, где работают русские.

– А для чего это приняли?

– Ты меня спрашиваешь? Вера… Вера же, да?

– Да.

– К такими вопросами обратись к коменданту. Не я здесь всем руковожу.

– Было бы забавно его об этом спросить, – горько усмехаюсь я, но Марлин больше не говорит ничего.

Захлопывает тетрадь и пихает ее в глотку пыльного шкафа. Бросает мне короткое "иди" и выгребает новую тетрадь, пахнущую непорочной бумагой…

И я иду. Накормленная – Марлин все-таки выпросила у таинственного коменданта нам паек – напоенная, но до безразличия уставшая.

Уже не помню, кто меня доводит. Отпирают тяжеленный засов и толкают меня в женский барак, мой новый дом.

А изнутри он даже больше кажется, нежели снаружи. Чем-то напоминает обычную больницу. В несколько рядов выстраиваются железные двухэтажные койки. Около некоторых даже табуретки с помятыми фляжками воды, клубками пряжи, носками и шарфиками. А пахнет сырой землей и немного глиной.

И девушки есть. Как-то на удивление и не замученные совсем, а веселые, бравые и живые. Новоприбывших в кольцо обвили – кто на полу сидит, кто на койке, кто на табуретку уселся. Рассказывают, видать, что-то, а у самих глаза горят.

Я мнусь. Не решаюсь пройти дальше, пока ко мне не подскакивает какая-то девочка.

А, нет… Девушка. Просто маленькая и щупленькая, как мышка, с совершенно детской фигурой, но лицом как минимум двадцатилетней. Волосики белые, жиденькие, ресницы светлые, а бровей вообще не видать.

– А тебя как зовут? – выпаливает она, хватаясь тоненькой ручкой за мое запястье и волоча вглубь барака.

Мне неловко, что все упираются в меня взглядами. Опускаю голову и поспеваю за девицей. Она толкает меня на койку, наверное, приглашая таким образом присесть.

– Ну? Зовут тебя как? Ты какая-то маленькая слишком. Тебе пятнадцать хоть есть?

– Семнадцать будет, – отвечаю я и прикрываю лицо ладонями.

– Как говорится, не суди по возрасту, суди по уму. А имя? Имя-то у тебя есть? Как говорится, человек без имени…

– Вера.

– Вера? Тебя зовут Вера? А меня Василиса, но все здесь Васькой кличут. Наверное, из-за кота. У меня кот Васька дома остался, так я за него здесь больше всех переживаю. Он же там один… Ладно, если соседи вспомнят, а вдруг нет? Меня же еще в начале июля сюда привезли…

Я озираюсь.

Все такое грубое, мужицкое, серое. Не барак, а сарай какой-то. На потолке балки, и пол весь замызганный…

А женщины на меня так и смотрят, но ничего не говорят. Ждут, видать, когда Васька замолчит. С некой даже… почтительностью, что ли?

– У меня уже язык заплетается одно и то же рассказывать, – вздыхает Васька и откидывает жиденькие волосики назад.

– Так не рассказывай, – тихо говорю я и пожимаю плечами.

– Ты что! Как можно! Ты же должна тут обо всем знать! Да еще и маленькая, так быстро не сориентируешься…

– А ты из города? – усмехаюсь.

Васька прерывается.

– Я-то? Да. А ты откуда знаешь?

– Видно. В деревне шестнадцатилетнюю уже кобылой считают. Полноценным взрослым человеком. А в городе – да. В городе – маленькая. Потому что городские огород не полют, коров не загоняют, кур не кормят, за лошадьми не ухаживают. Белоручки. Уж прости, Вась.

Другие женщины почему-то начинают хихикать. Васька зыркает на них, и те замолкают.

– Ну и молодец, что к труду приучена, – беззаботно взмахивает она рукой. – Здесь это ценится. Правда, не только это… но тебе пока рано про такое рассказывать.

– Что это вообще за место? Штаб какой-то?