А ведь комендант будет приглядываться, обязательно будет!

Я вздыхаю, беру свою воняющую ацетоном блузку и яростно тру пол. До того дотрудилась, что руки совсем не чувствуются, ну словно бумажные! А спину как не разгону – так на всю квартиру хрустит! Эх, была б здесь баба Катя… Лучше нее в массаже никого нет! И руки вправляла, и синяки лечила… Как же ее сейчас не хватает…

Снова вздыхаю.

За окном уже вечер. Люди в окне лениво работают, еле шевелятся, да и надзиратели за ними особенно не следят, лишь между собой переговариваются.

Натягиваю прилипающую блузку и пропитанную ацетоном юбку. Прощальным взглядом окидываю свои труды.

И вдруг замираю.

На комендантском столе лежат красивые карманные часы. Вот только циферблат у них весь залит синей краской.

Кидаюсь к ним. Хватаю, оттягиваю краешек блузки и начинаю активно тереть. Не отскабливается! Даже цифр не видать!

Это конец… Мне точно конец… А если еще и поцарапаю…

Сглатываю. Пытаюсь ногтями отскоблить краску. Немного получается… Ну-ка, а если посильнее…

Дверь хлопает.

От неожиданности я чуть-чуть не роняю часы, но в последний момент успеваю спрятать их под кофту и прижать рукой.

– Ты все еще здесь?

Оборачиваюсь.

Комендант выглядит уставшим. Полузакрытые глаза, опущенные руки и медленное, тяжелое дыхание. Мундир слегка помят, а краешек кителя запачкан в пепле.

Киваю.

– Покрасийт?

Снова киваю.

– Все отмыйт?

– Да, товарищ комендант.

Он неприязненно морщится.

– Ну тогда пошла вон отсюда.

Бросаю взгляд на стол. Сглатываю. Прижимаю часы к телу посильнее и медленно, бочком протискиваюсь к выходу.

Покидаю здание.

Прислоняюсь к дереву и медленно выдыхаю.

Кажется, что в часах бьется маленький пульс. Или он бьется во мне?..

И что теперь делать? Я знаю что. Пойти в барак и попытаться отскоблить краску там. А потом… Зайти к коменданту в квартиру и незаметно ему подкинуть? Но как? Как я зайду к нему?

Интересно, он заметит пропажу? Наверное, нет… Он такой уставший вернулся. Вряд ли начнет выискивать и считать все свое имущество. Выглядел он так, словно вот-вот завалится спать, стоит ему только добраться до кровати.

А даже если заметит – разве помнит, куда и зачем их брал? Раз часы карманные, значит, он их носит с собой. Мало ли, где потерять мог. Я подброшу их возле его дома. Если сам комендант найдет – чудесно. Если кто-то другой – ему вернут. А даже если и не вернут, это будут уже их проблемы. Мои – краску отскоблить.

Марлин вчера распустила нас по баракам, едва зарумянилось небо, а Ведьма держит почти до самой темноты.

В баню бы сходить… Но мылась я позавчера. Так часто топить вряд ли станут… хоть и чистоплотные до мозга костей. А ведь тело все еще липкое, и волосы застывшими сосульками свисают.

Захожу в барак, взбираюсь на свою койку и замираю.

Ко мне тут же подсаживается Васька.

– Ты, – начинает она без всяких экивоков, – говорят, у коменданта сегодня была?

Киваю.

Васька щурится.

– И как? – улыбается она слишком уж ехидно.

– Ничего. Окна ему красила.

– Угу, – ухмыляется она. – Молодец.

Я вздыхаю. Мнусь и осторожно спрашиваю:

– Вась… Ты… Ты не поможешь мне?

– Чего такое?

Я колебаюсь и наконец вытягиваю из-под рубашки часы.

Васька аж чуть ли не зеленеет. Вздергивает брови, пучит глаза и протягивает:

– Да за какие такие заслуги комендант тебе с царского плеча… часы подарил?! Как говорится, даром только птички…

– Ничего он мне не дарил! Я сама их стащила.

– Ага, как Тоня винишко…

Все вдруг замолкают.

Тоня была упомянута зря.

И Васька это быстро понимает и захлопывает рот.

А мне неожиданно становится как-то слишком мерзко от Васьки, ее зависти и бездумных реплик. Я даже сжимаю губы от тошноты, беру часы и молча начинаю их царапать.

– Дура ты, Васька, однако, – вдруг подает голос женщина с мелко трясущейся головой. – Про ребенка такие вещи говоришь… Самой-то не стыдно?

– Ей тут часы не пойми за что дарят, а стыдно должно быть мне?! – мгновенно крысится Васька.

– А чего это мы такие смелые, однако? Ты же это… Поговорок у нас знаешь много? Ну так и про себя скажи, что по себе людей не судят. А еще такая есть: завидуй молча.

Васька психует, срывается и идет на свою койку.

А женщина подсаживается ко мне.

– Что с часами? – она заглядывает мне в руки.

Я морщусь и без лишних слов протягиваю их ей.

Она крутит, всматривается, любуется.

– Замарала? – спрашивает.

Я киваю.

– А как возвращать думаешь?

Пожимаю плечами. Беру со стола фляжку с водой и жадно к ней присасываюсь.

Она пытается оттереть краску подолом юбки.

– Да не получится… – вяло говорю я. – Я пробовала… Царапать надо.

– Циферблат поцарапать хочешь? Ацетоном надо.

– У меня юбка и блузка в ацетоне. Не оттирается.

– Значит, сильнее надо! Пробуй!

Я шоркаю часы краешком кофты. По крайней мере, цифры уже видно. Но стекло все еще синее, все еще мутное.

К нам подсаживается еще одна женщина. Огромная, лет пятидесяти, с маленькими утонувшими в лице глазками и безобидной улыбкой.

– Это каво? – гундосит.

– Симка, иди, шей! Шей свои наряды! Ради бога, только к нам не лезь!

Симка не обижается.

– Ну-у, – протягивает, – ночью шить не положено…

– Спи тогда. Керосинку свою гаси и ложись.

Она не уходит. Стоит около нас, долго так на часы смотрит и выдает:

– А можно я поскребу? У меня ногти длинные, черные. Смотрите…

– Симка, иди спи!

Она еще долго стоит и на нас смотрит. Медленно разворачивается и как-то заторможенно ковыляет до койки.

– Почти получается, однако, – вздыхает женщина. – Помню, дочка моя руки в краске извозюкала, так я ей целый день отмывала… И как тебя угораздило-то?

Я пожимаю плечами:

– Да сама не знаю. Накапало, видать, а я и не заметила.

– А чего там не оттерла?

– Комендант уже вошел. Увидел бы грязь.

Она молчит. Помогает мне оттирать.

А часы-то красивые. Видно, что дорогие. И оформлены – под стать комендантским! А краску, кажется, смыть получается…

Вот только возимся мы до поздней ночи. Все уж спят, только наша керосинка тускло-тускло светится, как будто там пара светлячков спит…

Но оттираем. До конца. И даже не поцарапав! Вот только подбросить бы их куда-нибудь незаметно… Мол, сам обронил…

Засыпаю я мгновенно, положив очищенные часы под подушку. И даже голода почти не ощущаю. И сны никакие не снятся. Видать, настолько я устала за день, что всю ночь спала как убитая.

А утром просыпаюсь не от крика Марлин, а от зверской боли в мышцах рук. На сгибах они настолько отвердели и горят, что полностью разогнуть их вообще невозможно. А голод перестал быть тягучим и навязчивым – теперь он тяжелый, грузный, коварный и очень режущий. Я беспомощно сглатываю и прижимаю колени к пустому животу.

Но Марлин все же появляется. Как всегда зовет на построение. Я с большим усилием поднимаюсь с кровати и плетусь за всеми.

Сегодня холодно как-то. Небо все в тучах, ветер сильный дует… а у меня одежда до сих пор ацетоном воняет. В ушах звенит… птицы правда, чирикают. Чего им в такую холодину в гнездах не сидится?

А после переклички Марлин почему-то говорит нам ждать, пока еду принесут. Кажется, комендант сдержал свое слово…

Комендант! Часы! Я совсем про часы забыла! Я оставила их в бараке!

Бегу назад, изо всех сил дергаю дверь. Заперто. Но там же Симка и другая швея! Они же должны работать в бараке! Так Марлин говорила! Может, попросить ее открыть?

Сбиваясь, ищу Марлин. Да где она, где?! Почему ее нет всегда, когда так нужно?!

А, вот она… Спешит откуда-то…

– Марлин! – кричу. – Марлин, можно вас кое…

– Вера! – выбрасывает она так, что я замираю.

– Что-то… Что-то не так?

– Уж не знаю я, что вы там не поделили вчера, но комендант как с цепи сорвался. Орет, тебя к себе требует.