Выходит, не стоило принимать свое тело как должное.

И тело крадут.

***

Он почти не запомнил это странное наваждение и оставшиеся часы провёл в темноте, без снов и картинок. И ему показалось, что она пролетела быстро. За это время у него жутко онемели ноги и спина, он вспотел в толстовке, а мимо шкафа пару раз прошёл кто-то, кого Яша не слышал и не видел. И некто его – тоже.

Ночь, как ни странно, заканчивалась, и на дом медленно опускалось утро. Яша сквозь дрему почувствовал, как ноет шея, и, наконец, проснулся по-настоящему.

Он неловко выкарабкался из пасти шкафа, разминая затекшие ноги, морщась от боли в спине. В комнате было тихо, и снова появлялась жизнь. Потихоньку, по крупице, по лучику. За окном уже вовсю светлел туман, словно рассвет, но шторы не пускали его внутрь. Он подошёл и раздвинул их. Подоконник был пуст.

Некогда белый, а теперь – весь в трещинках, из холодного дерева, облупившегося и с забившимся внутрь мусором. Двойная рама с пыльными стёклами, между которыми растёт паутина. Смазанные комки пыли.

Словом, подоконник был знакомый, будто пришёл прямиком из детства, и Яша вдруг вспомнил, как они с соседскими детишками сидели на таком же обшарпанном дереве, поджав колени, и играли в карты или считали прохожих во дворе. А когда играть надоедало, свешивали ноги, отталкивались и с громким шлёпом приземлялись на подъездный пол. Подоконник тогда оказывался на уровне их глаз. Потом его, как и все окна, заменили на пластиковый, ломкий и непригодный для сидения, и рамы тоже стали гладкие и пустые. Паутину предусмотрительно вымели.

Несколько секунд он постоял, глядя на свежие следы в пыли. Потом развернулся и пошел прочь. Неважно, куда. Просто чтобы уйти из этой комнаты.

***

«Все рас-сто-яния когда-нибудь в круг за-мы-ка-ются. Ла-ла-ла-ла.»

Слова, как луч света, вдруг долетели до него из какой-то комнаты, залезли в него и не отпускали. Он пошёл на звук и вскоре уже стоял за приоткрытой дверью, вслушиваясь в голоса внутри.

Внутри в воздухе расцветала хрупкая плёнка из музыки и слов. Гитарник.

Самое, пожалуй, лучшее, что только может произойти здесь наутро, подумал он. Песня света и надежды, приветственная и прощальная одновременно. Утешение тем, кто остался, и тем, кто ушёл.

Все молчали. Кто-то пел, шёпотом, в голос, про себя, и молчал – о том, что внутри. Говорила только песня, и больше ничего говорить было не надо.

Человечки, сидевшие в комнате, были выжившими путниками, перешедшими очередной перевал. Ночь закончилась и отступила, испуганная светом. Шторм утих. Кораблик разминал уставшие снасти и плыл дальше, свято веря, что ветер, ведущий его – добрый и ласковый. Экипаж пел.

Яша зашел в комнату и лег на пол рядом с кем-то маленьким в жёлтой толстовке. Все вокруг свалились в одну теплую кашу-малу, выпитые, измученные, и с трудом двигали затекшими руками и ногами. Пахло утром, сладким потом и спокойствием.

Меж телами то и дело шмыгал лохматый кот, подлезая под колени и нагло задевая хвостом гитару. Кто-то утирал опухшие веки. Лица, мертвенно-бледные ночью, заново расцветали и розовели. Песня ненадолго связывает все души в один большой плед. В такие моменты можно лечь рядом, шептать строчки, обнимаясь, вдыхать запах чужих волос и принимать его как родной. Ненадолго потёмки в сердце каждого растапливаются и без страха открываются всем, кто сидит рядом. Когда песня кончится и дозвенит последний аккорд, все снова станут собой. Но пока они пели. Живые и невредимые.

Это был праздник утра. Ведь все из разлук – обязательно встречей кончаются.

Яша медленно закрыл глаза и закутался в счастье.

Что-то очень близкое зажглось и закопошилось внутри. И вдруг…

***

Внезапное воспоминание из далекого лета. Свет, столовая, быстрыми глотками выпит невкусный компот из гранёного стакана.

«Ну же, – говорит он себе. -Давай. Это всего лишь стакан. Никто не заметит.»

И ему кажется (?), что весь лагерь смотрит на него.

Звон подносов смешивается со звоном в ушах. Сейчас – или никогда. Последний обед смены. Через минуту отряд построится и уедет отсюда навсегда. Иди в очереди. Сдавай пустые тарелки с кусочками хлеба на мойку.

«Разбей стакан.»

Он никогда не делал ничего, что могло бы привлечь внимание. Но тут…

Разбей стакан. Просто так, потому что почему нет. Это как свистнуть песенку или соседские груши.

«Забудь о них – шепчет он себе. – Они – друг для друга, они ржут и переговариваются о своём, и им нет дела до тебя. Если не было все эти две недели – то, с чего бы сейчас быть?»

Очередь заканчивается. Подходи к судомойке. Пять человек впереди. Четыре. Сдал. Три. Парочка подружек шагает вперед и шепчется о чём-то.

«Это просто шутка, за которую тебе ничего не сделают.»

– Эй? Э-эй?

Заметила.

– Чего застыл?

Теперь и её подружка – тоже. Пялят на него, и секунды тикают.

Это всего лишь последний день смены.

Он начинает говорить и закашливается.

– Кхм… Дамы, – улыбается он, нервно подняв руку. – На счастье!

И разбивает о столовский кафель стакан.

До того, как умереть на белом подоконнике, скрытом занавеской, Лиза провела в доме несколько дней. За это время ей кое-как удалось вспомнить несколько историй, то ли из своей жизни, то ли из снов – примерно так же, как Яша встретил чужие руки, задремав в шкафу. Ночь высвечивала что-то уродливое. После ночи наступало утро, и надо было как-то с этим жить. Днём она выговаривалась и пересказывала все Гримму. Тот слушал очень внимательно, иногда что-то записывал и советовал не забывать.

И, в общем и целом, можно сказать, что она до конца продолжала следовать этому совету.

***

В город прокрадывалась зима.

Лиза шла домой, свалив с последнего урока, слушала химроманс и чуть-чуть пританцовывала в такт. Маленькая, худая, как спичка, с красноватыми мешками под глазами, чудесно игравшими на бледном лице. Ей было тринадцать, и мир крутился вокруг. Вдалеке носились серые поезда. Дома дышали окнами.

И дорога была светла, насколько это было возможно в таком странном возрасте. Впрочем, иногда случались мелочи.

Когда отец напивался, они с мамой запирались в комнате, оставляя его ночевать на кухне. Он ходил весь вечер туда-сюда по лабиринту от холодильника до входной двери, выл неразборчивые песни и искал бутылки. Мама прятала их с изобретательностью волшебника. Как-то раз она заметила, что отец хранит выпивку в гараже, и закрыла гараж на ключ. Весь тот день отец ходил бешеный, а мама с Лизой украдкой посмеивались. Она положила ключ в его ботинки, как раз те, в которых он и ходил.

Иногда в запертую дверь раздавался стук. Глухой и одинокий. В детстве Лиза представляла, что это стучит некто из подземного царства, сам чёрт пытается войти к ним в комнату. И тогда она посильнее куталась в одеяло и спокойно засыпала, радуясь, что никто и никогда не сможет пробраться к ним сквозь эту дверь.

Как-то раз отец решил устроиться на работу. В прошлом он был подполковником, теперь сделался таможенником в Домодедово и тащил домой всякую вещь. Однажды он принес большую-пребольшую коробку, полную – не верилось! – телефонов, поставил перед Лизой и сказал: «Держи.» Лиза с восхищением начала копаться в контрабандной технике, но скоро восторг сменился разочарованием: телефоны на первый взгляд были как настоящие и даже включались, но больше никак не работали. Один из них они разобрали с отцом отверткой: внутри было пусто, ни железок, ни разноцветных микросхем. Только штучка с парой проводков, позволявшая экрану гаснуть и гореть. Так что телефона у неё тогда не было.

Ну, а теперь был, и она могла слушать Честера или танцевать под «Animals» хоть весь день, смотреть по ночам мультики и общаться с парнем. Парень жил на другом конце города, а потому «контакт» спасал.

Жизнь её находилась на уровне острой и чудесной сказки. Не ребенок и не взрослый, она была одновременно женщиной, смотрящей в зеркало и впервые замечающей, как изменилось её тело, – и девочкой, рисующей Финна и Джейка в тетрадках назло учительнице. Она стала жить где-то между мирами, не всегда зная, какой из них – настоящий. Как ещё, впрочем, можно жить в тринадцать лет?