Тут Яша разглядел, что очей у Гримма и правда три. Два моргали на руках, еще один – левый, серый, а правого нет. Вместо него – стекляшка, чуть тусклее и чуть блестящее, чем должна бы быть.

Часы кряхтели и готовились пробить двенадцать.

В кухне копошились тела и чайники, морем варился кофе, ползали разговоры. Домик ужинал. Яша сидел в углу. Наступала ночь.

И вдруг – все начали разбредаться по разным местам исчезать. Забирались на шкафы и под кровати, в щели и нычки, которые и при свете дня тяжело найти, а ночью они вовсе не существуют. Яша стал свидетелем странной, абсурдной картины: как целая комната, полная игроков, за пять минут опустела, хотя из неё никто не вышел. Люди залезали под кровати, прятались в днища кресел и шкафы. Тихо. Молча. Все, как пауки, расползлись по своим углам, и вскоре не осталось ничего, что напоминало бы о чьём-то присутствии. Вещи застыли. Тени напряглись, не шевелясь. Если бы ночью по дому прошёл случайный человек, он бы ни за что не подумал, что рядом кто-то есть, что на самом деле комнаты полны людей – никого, ничего не было видно. Единственное, что выдавало уродство и неспокойствие этого дома – это ощущение постоянного взгляда. Пристального внимания десятков глаз и ушей откуда-то из темноты, из-под пола, из потолка. На секунду Яша даже подумал, что волку здесь бродить страшнее, чем зайцам, которые больше походили на пауков в засаде. Но только на секунду, ибо паучий воздух заразителен, и его тоже накрыло острое желание прятаться вместе с остальными.

Он в одиночестве пошёл по бесконечным пустым коридорам. Стены вдруг стали смотреть холодно и хищно, и казалось, ещё чуть-чуть – и они сложатся, как карточный гробик. Яша поёжился и зашагал быстрее.

И вдруг, как и предсказывал Гримм, из гостиной зазвучал треск и бой часов. Наступила полночь.

Яша оглянулся. В темноте никого и ничего не было. Верно, показалось. Он пошел дальше, но теперь старался тише ступать. На него нашло неожиданное, острое, как игла, почти физическое ощущение того, что он один-одинешенек среди всех этих шкафов, дверей, коридоров. Каждый предмет в темноте словно скалился и каждый выступ он путал с чудовищем. Шарахался от всего. И вокруг – тишина… Чтобы ты ни сделал, говорила она, дом услышит это. И он очень внимательно тебя слушает.

Где-то пробежал топоток. Яша пулей пересек коридор, залетел в случайную комнату и юркнул в шкаф. Когда руки вновь стали его слушаться, и он перестал задыхаться, осторожно приоткрыл дверцу и выглянул в щель.

Топот приближался.

В комнату вбежала девочка и в панике завертела головой. Ища, куда бы спрятаться. Через мгновение она исчезла за тяжелой занавеской. До него долетел шепот молитвы, непонятный и довольно смешной в устах подростка. Яша поёжился.

Больше ничего не происходило. Дом застыл. Люди замерли. Было тихо.

Яша просидел ещё некоторое время, как на иголках. Затем он, наконец, вытянулся, насколько это позволял тесный шкаф, поудобнее упёрся коленками в стенку, и закрыл глаза.

«В общем-то, ничего страшного, подумал он. Просижу как-нибудь до утра, а потом найду этого Гримма, и пусть попробует не рассказать мне, что за чертовщина тут творится. А пока что… – зевнул он, – спокойной ночи.»

В этом странном полугробике Яша с удивлением чувствовал очертания своего тела. Словно давний житель своего дома вдруг бродит по комнатам и глядит на привычные предметы. Может, это колдовал шкаф, и осязание стало главным чувством, потеснив глаза в этой кромешной тьме. Яша сомкнул руки в замок и задумчиво провел по костяшкам пальцами. Кожа у него была белая, бледная, подернутая синевой от недосыпания и тонкая от стремительного роста из ребёнка в юношу. Казалось, она с трудом налезает на очертания его костей. Тем удивительнее было, что на ощупь она была горячей.

В комнату снова наползла растревоженная было тишина. В шкафу было тепло, и под поясницей как раз удобно оказался какой-то ворох. Где-то убаюкивающе тикали часы. Он потихоньку закрыл глаза, убедившись, что на много шагов вокруг никого нет, и никакой монстр здесь не водится. А даже если и водится, то ни за что не найдёт его, ведь здесь так темно, и дверца шкафа надежно защитит его от всех кошмаров… В конце концов, он расслабился, заложил руки под голову, и уснул с тихим ощущением, что все это – тоже просто очень длинный сон. Вязкий и карминовый… Как большая, теплая паутина… Что ещё оставалось делать? Только спрятаться, как в детстве, в домике, и представить, что всё – понарошку, и скоро мы будем играть во что-нибудь другое. Туки-туки за себя. Одеяло до ушей. И я в безопасности…

И вокруг уютно и темно…

В ту ночь ему приснился короткий, натужный сон, занявший не более минуты. Но, как известно, во сне время идет иначе, и минута может растянуться, совсем как пластилин.

Сон был красный и похожий на матрешку. Один из тех дурных снов, где ты просыпаешься раз за разом, и никак не можешь понять, кончилось это мучение или нет. Такие сны смеются над нами.

Он лежал в кровати и просыпался от странного чувства тошноты. Медленно, тревожно выпадал из сна в полудрему, и долгие минуты не мог понять, где он находится. Между сном и наружным миром было скучно и приторно, и никак нельзя решиться, в какую сторону ты все-таки пойдешь… А тошнота понемногу нарастала. Не обычная, а какая-то смутная, холодненькая, будто что-то происходит, но ты не замечаешь, что. И всё время вокруг был какой-то стук. Вроде тихий, но бьет по ушам.

Наконец, в одной из вариаций он очнулся. Но почему-то инстинктивно не открывал глаза. Прислушался. Он был в спальне, в своей старой квартире, и ему было лет шесть. В комнате ничего не шевелилось, и в дверцу тоже никто не стучал. А звук всё никуда не уходил, и становился только громче, и всё тело сковал отвратительный жар. Отчего-то было тяжело дышать.

И тогда он понял, что боится. И что сон стал оглушающим от стука его собственного сердца, колошматившего в висках. Непонятно, как и отчего, но ему было безумно страшно, тело застыло в тошнотворном параличе, и казалось, чьи-то темные руки трогают его везде, где захотят, а он не может пошевельнуться, чтобы прогнать их.

Руки трогали его за ушами, проскальзывали по шее, и потом неумолимо двигались дальше вниз, сжимая его всё сильнее, и ему захотелось плакать оттого, что он боится шевельнуться и остановить это безумие. Ведь дома мы привыкли чувствовать себя в безопасности, а тело – тот же дом. И вот в этом доме какое-то чудовище прикасалось ко всему своими грязными лапами, и он больше не был хозяином в своем теле. Его убивало неведомое раньше отвращение к своему дому, он был просто маленьким ребёнком, мальчиком, с ужасом проснувшимся от того, что отец сжимает его бедра. Он лежит и не смеет сказать ни слова, притворяется, что спит. Надеется, что тот просто встанет с его постели и уйдёт, но он не уходит, и пытка не заканчивается. И тут мальчик понимает, что у него больше нет ни тела, ни отца. Человеческие пальцы, такие тёплые и когда-то дружественные, мнут и щиплют всё самое сокровенное, что у него есть, без остановки, и всё его тело, знакомое и привычное, превратилось в пыточную пружину. Ах, сколько зла можно сделать простыми человеческими пальцами, вы знаете? Он осторожничает и не торопится. Он гладит его живот и грудь, и от каждого прикосновения его кожа напитывается страхом. Когда он начинает щипать его соски, мальчик зажмуривается и понимает, что хочет умереть. А соски инстинктивно твердеют, и он с ужасом чувствует, как его тело начинает отдавать то, что он не хочет, не хочет отдавать! Ему хочется, чтобы это был лишь сон. Закрыть глаза и просто истечь кровью, чтобы больше никогда не чувствовать это осквернённое, бесстыдно украденное у него тело… Но он лежит и молчит. Ему ничего не нужно. Он мечтает просто уснуть и никогда больше не чувствовать этих пальцев, но знает, что завтра ему придется встать и выйти в кухню в этом самом теле, и улыбаться, и желать доброго утра. Пальцы идут ниже, разбирать его на кусочки, забираться под резинку трусов. Мальчик начинает беззвучно плакать от отвращения к этим пальцам и к самому себе.