Уже ночь – а я сижу и туплю. Подумал, напишу тебе, может, полегчает?

Мне не легчает.

Думаю вот, тащиться завтра на остановку к семи или нет? Я его всего два дня не видел, а внутри как-то стрёмно и словно чешется, где я сам не могу почесать.

Ну, хорошо. Допустим, я пойду, замотаюсь в шарф, натяну шапку, зимнюю куртку – спрячусь, где всегда, и оттуда буду бухикать. Увижу его. Он придёт, попрыгает, побегает, пока будет автобуса ждать, и уедет. А я как притащился, так и потащусь домой. И что, мне станет легче?

Я должен с ним познакомиться.

Подойти, не знаю, попросить прикурить, завязать разговор, имя узнать.

Зачеркнуто.

Я должен перестать дрейфить, подойти и, как нормальный человек, с ним познакомиться. Представиться, сказать что-нибудь, только что, что мне ему сказать? Что я пялюсь на него уже несколько месяцев? Что такой чокнутый на всю голову, что всерьёз думаю с тридцатью девятью тащиться в семь утра на остановку в этот адский дубак?

Дань, как же мне тебя не хватает. Ты б приехал скорей, дал бы мне в рожу, вставил бы на место мозги.

Нарисован маленький глиняный горшочек.

Мозги. Каша. Да какие у тебя, приятель, мозги. Посмотри на себя, ты ж в хлам, срам и солому.

Просишь Даньку приехать. Как будто тебе поможет пара затрещин, Крокодил. Ты ж сам понимаешь, ты полностью сдвинулся. И, кстати, ну хорошо, познакомишься ты с этим мужиком. А дальше. Что дальше, Гена? Пригласишь его к себе, включишь то порно? А ты уверен, что тебе это надо? Сколько поставишь на то, что это будет интересно ему?

Всё, крыша едет совсем. Уже не только Даньке, уже себе письма пишу в два ночи мелким корявым почерком.

?

?

?

Каждый следующий вопросительный знак больше предыдущего и ярче обрисован.

И ещё, милый Геннадий, ты правда сможешь сделать что-то, как те парни? Не, что-то попроще, не жесть. Отсосать, к примеру? Что, кривишься? Ну хорошо. А поцеловать? Ну хотя бы поцеловать, держать его за голову, чувствовать, как щетина колет ладони, и целовать в рот с языком другого мужика? Ты правда сможешь?

Ну… Да.

Серьёзно?

Наверное, у меня просто воспаление мозга. Да, точно, это всего-навсего воспаление мозга. Или, как в Хаусе, мои мозги жрёт ленточный червь.

М-да, славненько мы с тобой, Данька, сегодня поговорили.

Вырванный из тетради листок смят в неаккуратный шар и брошен в тарелку с капустой.

Трым-дым-пам, привет, Дань.

Хи-ха-ху, это я тут, ржу и пишу, сорри за почерк – руки до сих пор трясутся.

Ну ты понял, да. Это я. Сейчас деньской день. А значит что? Именно, Дэн, это значит – трам-пам-пам! – со мной приключился лютец.

Последнее слово написано двадцать семь раз подряд по кривому контуру – стилизованному изображению очень кучерявой овцы.

Я первый день с больничного, на остановке своего парня видел – и мне сразу так похорошело (пусть оно и тоже хренец, но хрен с ним, всё равно ж обрадовался, как собака, хвостом завилял, ну ты понял). Потом пришёл на пары, все улыбаются, Ленка на шее повисла (пусть и вместо того, чтобы заглянуть ко мне больному и принести борщ, ну и ладно, хрен с ней). Я всем руки пожал, девчонок – кто не увернулся – потискал, затарился в самый конец аудитории, солнышко выглянуло – красотень в абсолюте.

Препод что-то ваяет, руками размахивает, про какие-то там акцентуации вещает со страшно умным видом – а мне хорошо. Я на солнышке греюсь, рисую полянку, цветочки, грибочки. Холодрец, пусть и солнечно, но что-то так мне захотелось всё тут бросить к херам – и в лес, боровики собирать, да хоть бы польские, ну ладно – можно и зелёнки-подзелёнки. Хотя и их сейчас уже наверняка хрен с огнём найдёшь.

И тут в мой райский уголок мечты грубо вторглась чужая лапа и уволокла тетрадь со стола.

Я ему в спину: «Эй, а на чём мне писать?» – Он, не поворачиваясь: «До конца пары пять минут, обойдётесь».

Нет, ты прикинь. До конца пары какие-то минуты, а он стырил у меня тетрадь. Я побухтел для порядка, но кто меня слушал?

В углу страницы появляется схематичное изображение гриба: толстая крепкая ножка, аккуратная шляпка, намёк на прилипший листок и капли воды.

Да, выглядит он… Ну, как выглядит, так и выглядит – это ж гриб.

Рисунок зачёркнут несколько раз, потом активно замалёван.

А если он прав?

Край листа с рисунком оторван и выброшен вон.

Да, капецкий капец.

Зачёркнуто.

В общем, когда он мне тетрадь отдавал (уже не при всех), то смотрел так – я бы не хотел, чтобы на меня кто-то когда-то ещё хотя бы раз так смотрел.

«Что это?» – говорит.

Я в ответ: «Грибы. Что, не видите?»

А он улыбается, сука, и вздыхает, сука, словно никого тупее меня в жизни не видел. Как же мне захотелось ему врезать, прямо в морду, своротить нос, чтобы заляпал кровью и рубашечку свою, и костюмчик, и весь кабинет.

До сих пор руки трясутся. И морда наверняка красная, как тогда.

Почерк становится угловатым и резким, стержень царапает бумагу, буквы прыгают то вверх, то вниз.

Ладно, сейчас выговорюсь – и полегчает. Полегчает, я сказал!

В общем, Дэн, этот хрен так отжёг, ты не поверишь. Вот не зря про него болтали, не зря.

Он пальчиком обводит шляпку самого большого гриба, трёт бумагу, будто там что-то прилипло, но я же знаю: там чисто, кроме рисунка, там ничего нет.

– Хотите об этом поговорить, Геннадий?

И всё таким мерзким тоном. Словно знает обо мне что-то, словно в душу мне заглянул и всё там, как в методичке своей чёртовой, ему ясно, прозрачно и понятно.

Я чуть воздухом не подавился, когда понял, о чём это он. А он – как удав – спокойный, на спинку стула откинулся, смотрит мне прямо в глаза и дальше жжёт:

– Я ведь могу помочь вам, Геннадий. Всё, что надо, объяснить, показать. Как знаток. По грибам.

– Вы всё не так поняли.

Ага, так он мне и поверил. Я б и сам себе не поверил, такой у меня стал голос. Как у какого-то сопляка, пойманного на горячем. А я ведь, когда рисовал, ни о чём таком даже не думал. Вообще ни секунды. И так попал!

А он улыбается, сука.

Я понял, останусь – пришибу его точно. Схватил тетрадь, бегу к двери, а он мне в спину:

– Плохо, Геннадий, когда человеку не с кем поговорить, особенно о грибах.

Другим, более ровным почерком:

Что еще, Дань? Ну, я когда в дверь вывалился, расшиб локоть. Болит до сих пор.

И.

Ну же.

Эй, я всё сделал, всё написал, и где же оно, это ощущение, когда как камень с души?

Дэн, сволочь, что ж ты мне ни хрена не помогаешь! Или, думаешь, мне в такой кайф прятаться в туалете и писать эту хрень?

Вот же скотство.

Обрывки листка летят в унитаз, рёв воды, и их уже нет.

Привет, Дэн.

Написано каллиграфически правильным, чётким и разборчивым почерком.

Видел тебя вчера настоящего. Ты молодец, плечи шире, глаза жёстче, слова резче. Окреп, вырос даже, когда успел – непонятно. Мужик, одним словом.

Я хотел посоветоваться с тобой, рассказать обо всем или хотя бы о чём-то – не смог.

Извини, что я такой трус. И хорошо, что я такой трус – тебе там не до меня, свои заботы, и брат – предположительно сам-знаешь-кто в список тем для беседы точно не входит.

Ты смотрел на меня честно, открыто, похоже, гордился мной, во всяком случае, ты так сказал, и я не смог, просто не смог тебя так подвести. Начал мямлить что-то, свернул этот ненужный тебе дурацкий разговор, переключился на институтские байки, и ты расслабился, начал смеяться, шутил всё про Ленку. Шуточки гораздо ниже пояса, кстати, и ты б знал, как мне было тошно, противно тебя обманывать. А я врал тебе в глаза, ляпал языком ерунду, а ведь не трахался уже вечность. Какие ещё пять раз за ночь? Что-то не помню, чтобы у меня такое вообще было. Хотя какое это всё сейчас имеет значение?