Дорогой дневник…

О мой бог!

Всё зачеркнуто.

Привет, дневник.

Твою ж мать.

Всё зачеркнуто и активно замалякано.

О чём тут писать? Вот же хреновина.

Нарисован человечек, грустно глядящий вдаль.

А теперь улыбнись, идиот, и начни сначала.

Всё зачёркнуто. И ещё раз зачеркнуто. Лист вырван, смят и брошен на пол.

На новом листе:

В общем, привет. Буду звать тебя Дэн. Потому что дневником тебя называть слишком стрёмно.

А что, так правда получше. Ух. А то я уж решил, что даже на такое простое дело, как «сесть и выписать всё» – спасибо тебе за совет, дорогая сестрица, – я не способен.

Прикинь, реальный Дэн, если б узнал, что я сейчас делаю и какое имя дал тебе, бумажный приятель, точно бы со смеху обоссался. Хорошо, что он о тебе, Данька, никогда-никогда, ни за что, ни в жизнь не узнает. Не узнает!

Исправлять ошибки в дневнике, уважаемый Геннадий, это обсессивно-компульсивное расстройство, расслабься, чувак. И с запятыми тоже не парься.

Ошибки исправлены, знаки препинания расставлены. Точки над буквами ё – особенно чётко.

Называть себя по имени (ага, ты б ещё отчество дописал, идиот) и чувак – точно расстройство, и как-то оно даже называется, сейчас не вспомню. Так что не надо. И идиотом тоже не надо.

Ладно. Ещё раз. Ха-ха. Это как бы улыбка, ага.

Привет, Дэн. Это я, твой брат Гена, и я помню, что ты меня по имени никогда не зовёшь, а вечно дразнишь Крокодилом, но сейчас не тот случай, чтобы притворяться козлом. И вообще, ты сейчас здесь, в моём дневнике (OMG!), потому будешь вести себя как настоящий братан, можешь даже притвориться сочувствующим. И уж точно ты не набьёшь мне морду, когда я признаюсь, ради чего вместо подготовки к зачёту пишу эту хрень.

Идея, заметь, не моя. Это всё Ирка.

Вчера зашёл к ней, она молодец, сразу покормила борщом. И с собой налила, так что пожрать сегодня у меня есть. Ещё кефир, и батон…

Вот именно так она на меня вчера и смотрела, как ты сейчас, сказала, что хватит бэкать и мэкать, мол, давай, рассказывай, из-за чего загоняешься.

Я б рассказал. Она б поняла, ну, наверное. Пожалела б меня ещё, идиота.

Но я не могу.

НЕ МОГУ.

Не могу, понял ты, ну?

Она поняла.

Сказала, что если и дальше буду ходить бледной тенью отца Гамлета, то ей придётся прижать меня к стенке и вытрясти всё дерьмо. Так и сказала: «дерьмо». Чтоб она так говорила, я и не слышал никогда.

А потом обняла, прижала к груди (вот честно, не надо такое делать, чувствуешь себя чертовски странно, у неё красивая грудь (что я пишу, кусок идиота?)

Последний абзац зачеркнут. Особенно та часть, что про грудь.

В общем, потом она мне сказала: не можешь никому рассказать – напиши.

Она мне долго мозги парила, ну, сам знаешь, она это умеет. Я проникся. Теперь вот сижу и пишу.

Сейчас три сорок утра. За окном темень. Жуткий дубак, отопление ещё не включили. И я вот думаю, а ты-то там как? У вас же тоже наверняка холодрыга. Хорошо ещё, что осталось недолго, отслужишь – вернёшься домой. Дэн, ты даже не представляешь, как я тебя жду. Я б такого тебе рассказал…

И ты наверняка дал бы мне в морду.

Что возвращает меня к тебе, Данька-дневник. Ты перец бумажный, кулаками точно не станешь махать, выслушаешь. Правда толкового совета от тебя не дождёшься. Но Ирка сказала, что выговориться тоже помогает.

Нарисован снегирь, трясущийся от холода на тонкой для такого пухляка кривой ветке.

Умею я ходить вокруг да около, да?

Вот и Ирка так говорит.

Нарисована пустая автобусная остановка и силуэт человека, обхватившего себя руками.

В общем, есть один парень.

Да, парень.

Я не знаю, как его зовут.

Придумывать имя не буду. Пусть он, вот и всё. Он. С большой буквы. Как в старинных романах. Девчачьих романах, ты всё верно понял, братан.

Он мне нравится.

Ну вот, я это написал. На-пи-сал. И что? Ни хрена мне не полегчалоЁ!!!

Лист вырван, скомкан, разорван на мелкие куски и выброшен в окно.

Думал, я не вернусь? Зря надеялся, Дэн. Ты, конечно, молчишь, ничего не подскажешь, тебя вообще тут нет, но мне так легче. Выпишу – полегчает.

Ночью тебя нагрузил, а потом смог заснуть, так что всё, братан, ты попал. Будешь перевалочным пунктом из моей башки в никуда. Прекрасное никуда, откуда не возвращаются. Ну, я так надеюсь. Тебе мусор с моего чердака – мне спокойствие. И всё станет зашибись, как было раньше.

Нарисована дорога, уходящая вдаль. Ельник вокруг выглядит зловеще.

Я его видел сегодня. Его. Ну ты понял.

Когда я прискакал на остановку, он уже был там. Стоял, как всегда, у столба, руки в карманах куртки, сегодня застегнулся до шеи (и я его понимаю, ты б знал, какой был дубак).

Я его обошёл по кругу и встал там, где самый лучший обзор. Разумеется, со спины.

Во-первых, так он меня не запалит, во-вторых, в углу темно, и света фонаря не хватает, так что никто не поймёт, куда я смотрю и здесь ли я вообще, в-третьих, оттуда реально есть на что посмотреть.

Нарисована луна и звезды, целая россыпь, одна другой меньше. Последние обведены особенно тщательно.

Он мне нравится.

Каждая буква трёх последних слов несколько раз обведена.

Да, сейчас написать это легче. И чего я ночью так психанул?

Нарисован долбящий ствол дерева дятел. Клюв неестественной длины, долбит так, что щепки летят.

Он объективно красивый. Плечи широкие, бёдра узкие, ноги длинные – абсолютно правильная мужская фигура. Штаны не висят, облегают, где положено, куртка тоже не с чужого плеча стырена. Он хорошо одевается, легко двигается, сегодня вот, пока автобус ждал, то ходил взад-вперёд, как тигр в клетке. Нет, не тигр – пантера, как в мультике про Маугли. Чёрная куртка, чёрные джинсы, чёрные туфли. И шпарил туда-сюда так, что я загляделся и собственный автобус пропустил.

Очень жаль. Он через пять минут на своём уехал, а мне пришлось ещё полчаса танец маленьких лебедей исполнять. Странное дело, до того, как он уехал, я холода не замечал, зато как один на этой чёртовой остановке остался, то едва кроссовками к асфальту не примёрз.

Ладно, всё это ерунда. Ты потерпи ещё меня, брат. Я выговорюсь, и эта хрень из меня уйдёт. Так что ты потерпи, ты же можешь, ты же бумажный.

Нарисована раскрытая тетрадь, рядом – костёр.

В общем, если б мы встретились где-то в другом месте, то я бы его, конечно, узнал. Но, скорей, по фигуре, по одежде, по тому, как он двигается. В его лицо мне почему-то стрёмно смотреть. Даже когда мельком, кажется, палюсь, он точно заметит. Так что лицо я его могу описать, могу даже нарисовать, но оно не цельное, а как сшитое грубыми нитками из отдельных деталей.

Не знаю, сколько ему. Он темноволосый, щёки отдают синевой, значит, уже бреется. Нос, ну, обычный такой, не клюв, как у Иркиного пингвина. Лоб высокий, стрижка короткая, на макушке торчит смешной хохолок. Широкие брови, тёмные ресницы. В глаза я не смотрел, представления не имею, какого они цвета. И на губы не смотрел, только взглядом мазнул – ну, нормальные губы.

Нарисовано лицо. Затем зачёркнуто, заштриховано так, что получилось одно большое тёмное пятно.

Вот именно, что ничего особенного, Дэн. Таких, как он, миллионы, в этом и смысл!

Я не знаю, с чего вдруг запал на него.

Я его вообще не знаю.

Он может быть кем угодно, каким угодно мудлом.

И он однозначно не тёлочка.

Диагноз такой: он мне снится. Я думаю о нём. Из-за него я даже на выходных встаю в шесть утра и тащусь на остановку. И не могу это прекратить, я пробовал, не получается.