– Кисть от карандаша отличить не можешь. От твоей мазни трава жухнет и листочки на деревьях сворачиваются. Ты целого не видишь. У тебя глаз не настроен. Это вообще не глаз художника. А глаз официанта в дешевой забегаловке. Туда и топай. Может, что заработаешь.

– Задницу подними, к стулу приросла. От работы отходить нужно. Уткнувшись в холст, ничего не поймешь. Постановка для чего стоит? Фантазии свои для одиноких ночей оставь. За натурой следуй, а не за своим куриным воображением.

Пользуясь безответностью студентов, Верёвкин превращал обычные занятия в показательные порки. Испокон веку работа в мастерской строится по простой модели: ученик рисует, мастер его поправляет и направляет. В мастерской же Верёвкина ученик рисовал, а мастер над ним издевался как мог. Сидит натурщик – благообразный старичок с газеткой, в очках на кончике носа и домашних тапочках. И слышит:

– Работу надо точечно проводить, а не мазать. Не забор красишь. Понимаю, ничего, кроме заборов, не умеешь. Но попробуй. Нельзя механически закрашивать. Мазок развивать нужно. Беда в том, что для этого мозги требуются. А у тебя скворечник на плечах. Зимний.

– Тапочки живее, чем персонаж, получились. Тебе только ягодки и зябликов рисовать. Окулисту показаться не пробовал? А надо.

– Не может человек на таком стуле сидеть. Ты сам себя путаешь, в пятнышки заигрался. Обобщать надо.

Сидит почтенная дама в шляпе с вуалеточкой. Тревожно всматривается в прожитые годы, пытается разглядеть в них мгновенные проблески счастливых минут. А вокруг нее целая баталия разворачивается с ранеными и ружейной пальбой:

– Останови работу, ее продолжать бесполезно. И новую не начинай. Все равно ничего не выйдет. Иди трактор водить. А лучше под корову лезь.

– Ты не рисуешь, а кашку манную болтаешь. Из тебя и повара нормального не получится. Только собакам похлебку варить. А если не покусают, то будки им расписывать.

– Это не ракурс у тебя. Это ты девке под юбку заглядываешь. Перед тем как руку туда запустить. Ну, что я скажу, может, у девки под юбкой что и выловишь. А в живописи тебе ловить нечего.

Град грубых и изощренных оскорблений вгонял студентов в тоску, уныние, беспросветное отчаяние. Ежедневные повторы делали из слез и страха комплексы, депрессии, эмоциональные выгорания. А те уже двигали психикой как хотели. И тут начиналась обыкновенная клиника.

Первый встал в центре круглого двора и приказал зданию вращаться вокруг себя студент Савраскин из маленького северного городка. Он очень удивился, что циркуль не сдвинулся с места и завел с ним оживленный спор о том, с какого момента и кого именно он должен слушаться. Суть монолога сводилась к тому, что здание должно быть послушно не только архитекторам, но и художникам, так как они одевают его изнутри и, бывает, снаружи. Дослушивали этот монолог медбратья психиатрической клиники.

Студенточка Хрюмина легла в Тициановском зале против «Изгнания Илиодора из храма» Фёдора Бруни и поползла оттуда к окнам, возглашая, что тоже должна быть изгнана, поскольку явилась сюда похитить драгоценное знание. И молит светлых воинов только о том, чтобы они не наказывали ее слишком жестоко. Иначе она превратится в ступеньку чугунной лестницы Андрея Михайлова.

Другие уходы были не так эффектны. Оформлялись обычным путем через заявление в деканат. Правда, были и тут яркие тексты. Студент Федоскин написал в заявлении ректору: «Прошу меня отчислить из института, потому что преподаватель Верёвкин, мразь, падла и мерзостная гадская скотина, постоянно унижает меня и лишает человеческого достоинства. Я не могу с этим смириться, потому что обладаю незаурядным талантом и творческими способностями выше среднего».

Раздражающих факторов у студентов была масса, а способ подлечить нервы – один: летняя пленэрная практика. В Крыму, в Алупке, в бывшем имении Архипа Куинджи, по легенде, завещанном им академии, до сих пор располагается дача для учеников Репинки. Летом студенты и преподаватели едут сюда, чтобы окунуться в непривычный колорит, вдохнуть иной воздух, согреться. И с дешевого крепленого вина переключиться на более качественный крымский портвейн.

Двухмесячная практика в благодатном уголке меньше всего напоминает бесконечный праздник или безмятежный отдых. На свежем крымском воздухе писать приятнее, чем в пыльной мастерской, но гораздо сложнее. Коварное солнце постоянно двигается, и облака не желают стоять на месте. Все это создает чехарду света, рефлексов и тени, за которой невозможно угнаться. Набивший руку на тусклых постоянных фонарях мастерских и серых слепых питерских улицах студент превращается в неразумного котенка, которому резвая хозяйка не дает закогтить бантик.

В Алупке он чувствует себя приблизительно как футболист, которого усадили на строптивую лошадь, дали в руки дрын и предложили доиграть матч в поло. Да и задачи не из легких: человеческие фигуры в разных позах, ракурсах на фоне садов или интерьеров Воронцовского дворца. Такая проверка на прочность сократила группу Игоря еще на одного человека.

Студент Лелькин со словами: «Афиши рисовать я уже научился, на хлеб заработаю»– ушел в летний кинотеатр билетером. Сокурсников из жалости к их нелегкой судьбе он пропускал без билета. А Игоря Буттера вообще предложил поселить в кинотеатре: «Хоть на недельку оторвать от красок, иначе сдвинется парень как Савраскин».

При напряженной работе магия крымских ночей едва ли искупается галерной каторгой трудовых будней. И все же, кроме решения художественных задач и оттачивания мастерства, свои прелести были. Благодаря директору базы крымскому татарину со сложной фамилией. Он довольно быстро сообразил, что на постельном белье не заработаешь. И установил уникальный литровый эквивалент.

Теперь студенты по окончании практики открыто устраивают выставки-продажи своих работ. Тогда это было невозможно. Тогда за такую выставку пересажали бы всех без разбору, а картины бы конфисковали. И сейчас бы они догнивали где-нибудь на складе вещественных доказательств. Но желающих украсить дом качественной картинкой тогда было не меньше, чем сейчас. Этим людям и помогал крымский директор. Он, естественно, негласно скупал работы студентов по строгой таксе.

Техника значения не имела: карандаш, пастель, акварель, гуашь, сухая кисть ценились одинаково. Сюжет был не важен: пейзаж, натюрморт, портрет уравнивались. Значение имел только размер: лист А-4 стоил пол-литра вина, А-3 – литр, А-2 – полтора литра. А-1 никто не рисовал, вернее, формат требовал подрамника, а они шли от академии для отчетных работ по практике.

Домашнего вина у директора был избыток. Так что студенты, которые не боялись труда и кроме программных работ рисовали дополнительно, тянулись к кабинету директора, а тот заранее доставлял туда канистры с вином. На столе директора стояла красивая мерная тара: глиняная кружка с русалкой вместо ручки и виноградной гирляндой понизу.

Крымский директор был добрым щедрым человеком. Перед тем как отмерить гонорар, он предлагал посетителям попробовать вино. И давал наставления по поводу того, какой жанр сейчас особенно в ходу.

– Сейчас москвичей больше всего, – авторитетно заявлял он, – так что рисуй натюрморты. Не промахнешься. Москвич натюрморты больше всего любит. Только не в стиле, упаси Аллах, старых голландцев. Москвич любит на натюрморте то, что можно сразу скушать. Фруктов побольше и какую-нибудь баранку среди них. Так он связь с родиной чувствует. Типа, экзотика экзотикой, а без калача мы никуда. Да. Он нам силы дает.

– Сейчас Средняя полоса бал правит, – со знанием дела говорил он через пару недель, – так что рисуй пейзажи. Вмиг разлетятся. Только не левитановского покроя. Без тоски и уныния. Тоски и уныния у них в повседневной жизни хоть отбавляй. Они буйство красок и вакханалию природы предпочитают. Цвета ядовитые, растения южные, листики сочные. Ну и кусок моря хоть с краешку, а быть должен. Без этого никуда. Без моря житель Курска или Орла пейзаж на стену не повесит. Без моря для него и не пейзаж вовсе. А фотография бесцветная.