Нацуми Урахара — лишь подделка, пустышка. Она была создана для того, чтобы отчаявшийся учёный, потерявший всю свою семью, не остался один без своей второй части — своего близнеца. Связь Эрики и Киске была настолько сильна, что время от времени они плевали на строжайший запрет о личных встречах, лишь бы только увидеть и почувствовать, что они семья. Что они не одни в целом мире.

— Вот, — Айзен положил на кровать передо мной большую коробку. Ещё по две в мою комнату заносили Гин и Локи. — Это вроде картины твоего отца и фотографии из твоего дома.

— Папа рисовал? — я любопытно посмотрела на голубую коробку, после чего моментально вскрыла её. Действительно, там лежало множество холстов и несколько картин в рамках. Пейзажи в основном, очень много изображений неба, некоторые знакомые мне улочки Сейрейтей, поместье семьи Урахара недалеко от Широикири*. Я там очень давно не была…

У отца был явный талан к этому. Странно, что и я, и Киске не умеем рисовать от слова совсем. На этих картинах папа будто запечатлевал свои чувства. Я взяла особенно удачную работу в руки и бережно провела по засохшим мазкам какой-то очень приятно пахнущей краски, сохранившей свой аромат и до этих дней.

— Это прекрасно… — я чуть не заплакала. Это было так замечательно — прикасаться к вещам, которые свои руками создал истинный мастер и знаток своего дела. А когда это и ещё твой возлюбленный отец, воспоминания о котором ты утратил много лет назад, но они всё ещё хранятся в твоей душе, будто она обладает какой-то необычной способностью сохранять их несмотря ни на что — это трогало до физической боли.

Слеза всё-таки покатилась по моей щеке. Её стёр Айзен, слегка улыбаясь, будто понимающе или в попытке поддержать меня. Хотя кто знает, что у него на уме.

Я выложила все картины, и тогда пошли фотографии. На первой же были сами папа и мама. Это их свадебная фотография. Такие счастливые улыбки… Мама, прикрывая в радости глаза, прижималась к приобнимающему её отцу, склонившему к ней.

У папы убранные в косичку на одно плечо белые волосы, сильно оттеняющие его смугловатое лицо, ярко-голубого цвета глаза, почти небесного, повязка, скрывающая его повреждённый правый глаз, и официальное одеяния брачующегося мужчины. Правда, шляпки не было.

У мамы наш с Киске цвет волос. Точнее — у нас её. Его губы подведены алой помадой, а ресницы совсем немного подкрашены. И больше ни грамма косметики. Очень красивая причёска, сдерживаемая золотым обручем — символом невесты в клане Касумиоджи. Яркие многослойные одежды, контрастирующие на фоне её аристократичной бледности. И выражение безграничное счастья и душевного спокойствия на лице.

Они такие… не такие, как я и Бьякуя. Точнее, наша фотография с помолвки и фотография моих родителей были почти одинаковые. Правда, в нашем случае там эмоции выражались ярче, в силу возрасте: не было этого умудрённого годами спокойствия. Но папа и мама всегда были такими. Почему же у нас всё с Бьякуей так сложилось? Где же я прокололась? Может, это от того, что даже будучи Урахарой Эрикой я почти не виделась с матерью? Нас ведь разделили с Киске в детстве, и она стала растить его, а отец меня. Я просто не переняла от неё этой истинно женской мудрости. От отца же мне достались сострадание к каждой букашке и какой-то неординарный характер: максимализм, хитрость, пытливость, шило в одном интересном месте.

Я отложила фотографию в сторону, чтобы потом установить на алтарь памяти дорогих мне людей. Дальше в коробочки лежал конвертик. С подписью «наши мечты». Я уже собиралась читать стикеры с какими-нибудь мечтами (ну а что я ещё могла подумать из названия), но достала из него лишь один чёрный лист. Это было УЗИ. Наше УЗИ. Не в смысле моё (вообще-то я ещё девушка, если честно (да я даже никогда не целовалась! (хотя мне уже больше ста лет!!!))). Эти маленькие человеки, запечатлённые спинкой друг другу, — это была я и Киске. Такие крохи… Такие лапочки… Ну всё, я снова плачу.

Я поймала себя на мысли, что если бы не вот это вот всё, то обязательно бы женила на себя этого… как его там я называла? Сгусток сексуальной отчуждённости. И если бы он отпирался, я бы зачала от него пару деток, а потом развелась — и мне счастье, и ему какая-никакая выгода. Ну… наверное.

Да уж. Чем дальше моё сердце разлагается, тем более бредово я мыслю. Меня начинает это тревожить.

Потом была семейная фотография. Папа, мама, а на их руках два больших свёрточка, перевязанных голубой и алой ленточкой.

Потом несколько фотографий меня, Киске, была по две штуки и наших родителей.

В конце лежала картина. Там была написана я. То есть, взрослая я. Её не мог создать отец — его не было на свете, когда я была в этом возрасте.

— Твой лик написал Соджун-сан, — словно прочитав мои мысли, озвучил Айзен. У меня что-то такое щёлкнула в памяти. Соджун вроде рисовал. Правда, не очень часто, и вообще завязал с этим, когда занял высокую должность в иерархии синигами шестого отряда. — Ты ведь у них жила после того, как Кассиопею убили.

Я кивнула, переведя взгляд обратно на картину. Масляные краски потемнели с годами и лак, которым была покрыта картина, немного потрескался, но всё равно переливами блестел в свете факелов, освящающих комнату. Внизу была длинная надпись мелким шрифтом: «Моему лучшему другу. Спасибо тебе за то, что ты есть. Ты редчайшая драгоценность, которую мне посчастливилось отыскать в скучной обыденности этого мира».

Распущенные волосы были более натуральными, более похожими на настоящие, чем мои сейчас. Их цвет был копией цвета волос Киске, как и должно быть у близнецов, а не те золотые нити, как у меня сейчас. Расслабленная улыбка на лице, эта я не была обременена любовными проблемами. И взгляд был чистый, спокойный и прямой.

Хотела бы я снова стать такой? Отказаться от всего, что произошло со мной как с Урахарой Нацуми и стать Урахарой Эрикой? Это было заманчиво, ох как заманчиво. Но я не готова была отказаться Хисаны, Рукии, Рангику, Гина и… Бьякуи, которых я познала только после той катастрофы. Много от кого я не могла отказаться. Наверное, я всё же никогда бы не изменила своё прошлое.

— Думаю, ты не будешь любоваться собой каждый день, — Айзен взял картину, когда я отложила её к работам отца. — Я повешу её в галереи, если ты не против.

В галереи висело множество картин, включая изображений Айзена, Ренэйт, которая Галлея, их сына Локи. Ну и некоторые другие. Соскэ вообще был ценителем искусства, поэтому таких побрякушек у него там много в отдельном помещении, не только картины. Зачем ему там мой фэйс вешать? Но против я не была.

Я отложила картины отца обратно в ящик. Не знаю, как скоро смогу их повесить, да и где? Пусть пока тут полежат. Фотографии родителей я отложила к фото в рамках — их я собиралась вставить в специальный альбом, любезно предоставленный мне Айзеном.

Локи поднёс настоящий сундук, после чего разлёгся на моей кровати и начал заново конопатить снимки. Я же открыла увесистую крышку его ноши. Здесь было множество богато расшитой одежды, а также украшения, ленты, заколки, даже два веера. Это всё принадлежало моей матери, как меня оповестил Соскэ. Хотя я и сама это поняла.

На самом дне лежала бронзовая шкатулочка округло-выпуклая. Её бока украшали двенадцать знаков зодиака в виде символичных фигурок из того же металла. На крышке красовалось солнце, а на дне луна. В сердцевине луны была прорезь для ключика. О, так это музыкальная шкатулка! Ключик, к слову, лежал здесь же, в сундучке. Я приняла его за подвеску на цепочке, ан нет.

Я открыла крышку. Сразу бронзовый ангелочек на гибкой ножке выпрямился, устремившись куда-то в бок, не по феншую. Содержимого не было. Дно и изнанка крышки были раскрашены в звёздное небо, очень искусно. Мило. Работа явно на заказ.

Я завела шкатулочку, три раза прокрутив ключ. Ангелочек медленно и плавно закрутился. Чуть резковатая, но всё равно нежная мелодия звонкими нотами полилась из механизма. Похоже, что это колыбельная. Никогда прежде не слышала эту музыку, хотя я в этом поприще сведуща. Очень красивая, так бы и слушала её всё время.