Леночка...ох точно. Когда я её последний раз видел? Когда же пред моими глазами в последний раз промелькнули её зеленые глаза, её выразительно аккуратное девичье лицо, её волосы цвета каштана. Когда же последний раз я находился рядом с ней, держал за руки, вдыхал запах её совсем неожиданных в то время духов? Уж не в тот ли дождливый сентябрьский вечер? Мы сидели на чердаке, наивно и ещё по-детски тогда признавались в любви друг к другу. Неумело и со стыдом трогали тела, Леночка тогда впервые поцеловала меня страстно, так она ещё никогда не поступала, даже когда робко поцеловала меня во время своей болезни, в приступе будто бы беспамятства. Поцеловала неумело, непрактично, не оставляя мне времени, не давая подготовится. Он тогда быстро лишился запаса воздуха и прекратил их поцелуй. Левая рука его была погружена в её каштановые волосы, правая же лежала на её бедре. Леночка тяжело дышала. Он тоже. Тогда же их и нашли на чердаке родители Леночки. Как оказалось, в тот день Июль в последний раз виделся с Леночкой, через неделю они уезжали из нашего небольшого городка, уже слегка пустующего без детей. Детей же не было из исключительно опасной жизни и нечего боле. Родители, вечно опасавшиеся за жизнь своего чада, не хотели переезжать жить на окраину нашего городка. Родители Леночки были такими же, отец её, довольно большой, даже утолщенный мужчина. Позже я узнал от друга Славы о странных отношениях отца Лены и самой девушки. Насиловал ли он её? Я не знаю этого, про это ни Слава не говорил, не я никогда не слышал. Может и насиловал. Знаю лишь, что он бил её, Леночка была обнажена, а отец с силой бил по её нагому тело ремнем. Я видел эту страшную картину из своего окна. Мать моя тогда покачала головой и закрыв шторы, приказала мне спать. Мать Леночки же довольно стандарта для наших широт. Пустой взор её, рабочая форма тела, не удивлюсь, если даже на её груди были отдельные мышцы. Непонятные мысли в голове, накрытые смугловатой кожей и странной прической. Халат необычайных размеров, раскрашенный во все цвета света. Тетя Света, как я имел наглость, называть мать Леночки, впрочем, Светлана Юрьевна никогда этого не терпела, видимо не могла понять, чего во мне нашла Леночка, была вполне обычной почти деревенской бабой, коих к слову, на нашей окраине было дохрена. Леночка оказывается вместе с родителями, как я уже сказал, собиралась покинуть нас. Покинула, как оказывается надолго....навсегда.
По его глазам пошли слезы. Вот ведь, чертова сентиментальность. Вспомнил старую любовь, я её столько не видел...твою же мать. Не чувствовал её уже столько...не трогал, слезы все шли, он вытер их рукавом. Жалость ли это? Наверно и она.
Жалость все же омерзительна, омерзительное чувство. Подчеркивает, как никчемность тебя, жалостливого, который нечего кроме этой жалости дать и не может. А также никчемен и объект жалости, коий даже делать нечего не хочет, чтобы уйти от проблем. Леночку же мне было жалко. Мать её недавно умерла. Об этом мне также сообщил мой старый друг Слава. Уже давно 40летний мужик, работающий все там же на заводе. Отец Леночки также покинул нас. Сама же первая любовь Июля-Лена где то далеко, где то одна, в темноте и безысходности, прячется где то в глубине лабиринтов бесконечных этажей хрущевок и брежневских зданий, на небольших матрасах в пустых комнатах. По крайней мере, я думал о ней в таком духе. И исключительно в таком Жалостливо-бедственном. Пусть для меня это и было крайне омерзительно.
Воспоминания II
Он посмотрел на паспорт. Открыв свою корочку, символ того, что теперь государство знает о нем все, он в очередной раз рассмеялся со своего имени. Ну надо же. Проклинать день своего наименования он не хотел, напротив ему нравилось неожиданное для дальних рубежей страны наименование детей. Впрочем имя его все же смешило и по сей день. Июль. Надо же, вот ведь у мамки фантазия была. Июль-это по её мнению сокращение от имени Цезаря Гай Юлия, а также намек на месяц рождения и даже на самого Ленина. Впрочем ему никогда не был понятен сей намек и что именно связывало его с вождем пролетариата и революции не понятно до конца.
За окном снова начали пролетать верхушки елей, настоящих, действительных и живых деревьев нашей страны. Покосившиеся дома селян. Обитаемы ли они? А кто же знает, здесь, здесь, что заброшенные, что обитаемые дома. Один бог пусты и невинны, будто никого и никогда в них и не было. Мимо по небольшой гравийно-грязе-пылевой дорожке то и дело проходили селяне, кто пешком, кто верхом на лошадях, кто на бричке запряженной теми же лошадями. Он уж было думал, что это перестал использовать уже давно, ох нет. Все ещё. Замечательно. Как в прошлое попал будто бы.
Июль снова погрузился в мысли. Но теперь в довольно близкие. Он вспомнил свое прибытие в Москву. После 10 лет жизни в Сербской Республике он вернулся в свою страну, уже изрядно изменившейся. Июль понимал, что в этом нечего удивительного нет, все течет и все меняется, в том числе и его когда то бывшая родной страна. Москва встретила его неуютно, то был холодный 90-й год, для многих жителей его необъятной родины это ещё и ужасные голодные года лишений и ужаса, поглощающего тебя с ног до головы, 24на 7. Ещё через два года последовал новый удар. В его уже второй родной стране началась гражданская война. Июль вернулся в страну за несколько месяцев до начала, поэтому на войну он все же пошёл. В 95, самое страшное, что тогда Июль попал под бомбежку, чудом он тогда выжил. До сих пор по ночам ему сниться кошмар. Что теперь снаряд попадает не в дом напротив, а прямо в него, разрушая вместо очередной квартиры, в которой сидят сербы всей семьей, именно его, русского эмигранта непонятного и сумасбродного. От взрыва во сне, зачастую он просыпался. Но это было конечно в 1995 году. В 1990 никаких бомбежек ещё не было...
Холодные улицы Москвы с невероятно пустыми, а зачастую и злыми лицами горожан встретили Июля, он медленно шел по улицами, обдаваемый холодным, пронизывающим до костей ветром, месил снег, изрядно осыпавший территорию столицы и наблюдал все вокруг. За спиной была небольшая спортивная сумка. Часть вещей, пара блокнотов стихов и несколько бутылок ракии. Они звонко бились друг о друга и в аэропорту несколько работниц посмотрели на него недовольно, видимо не терпели стеклянного звона, тем более стеклянного звона бутылок с алкоголем. Я вообще уже давно вроде не пил, последний раз был летом, на свадьбе моего сербского друга, там мы и пили и общались. Тогда же я и дал себе обет больше не пить, ибо напился я тогда в хлам. Мой друг даже сказал мне, что закончилась свадьба для меня мои нахождением в местных кустах, в погрызенных собаками ботинках. К слову это были мои единственные парадные ботинки на то время. Вот ведь блохастые. Впрочем, больше я их не надевал...погрызенные все же.
Июль снова смахнул ностальгию и начал всматриваться в окно. Все то же самое. Пыль, лес, дорога и изредка проходящие люди. Возвращаться в родные края тяжело, невыносимо. Впрочем когда было иначе? В 90-м в Москве тоже было нелегко. Да и теперь. Он вздохну и потер переносицу, отодвинув очки, как же это надоело, неудобно, вечные синяки. Но очки это его глаза все же, без них, он аки слепой крот, бьет наугад и ходит сквозь стены, впрочем, нет, стены он не прошибает. Июль усмехнулся собственным мыслям и снова вздохнул. Он возвращается не просто в родные края, он возвращается домой. В свой первый и самый настоящий дом, где происходило невероятное и говорилось самое сокровенное.
