– Слушай деда, доча, – поддержала супруга Вера Лукьяновна. – Он жизнь прожил. Знает, что говорит.

– Где учат на твоих журналистов, узнавала? Программу вступительных экзаменов смотрела? – напирал тот.

– Пока нет… Подумала, сначала у вас согласия спросить, – в очередной раз растерявшись, пробормотала Фая. – Я обязательно все узнаю!

– Узнать-то узнаешь, а поступить не поступишь, – осадила ее бабушка. – Представляю, какой там конкурс на место!

Михаил Васильевич неожиданно смягчился и ласково, по-приятельски обратился к внучке:

– Доча, давай-ка здраво рассуждать. Приезжим в больших городах очень сложно. Поступить на бюджетную основу в хороший ленинградский институт тоже сложно, а в наше время, считай, невозможно: блат везде нужен…

Она не могла рассказать им про Эдуарда, привести его в пример и процитировать его оптимистичные заверения, что шансы поступить у нее есть. В таком случае потребовалась бы пояснить, кто он и откуда, а бабушка с дедушкой не одобрили бы, узнав, что Фая провела вечер в баре с компанией тридцатилетних женатых мужчин, а потом еще и откровенничала на пляже с одним из них.

Михаил Васильевич продолжал:

– За деньги учить тебя в Питере у нас с бабушкой возможности нет, зато здесь ты в любой университет поступишь! Я тебе обещаю. Даже если экзамены провалишь, все равно куда надо пристроим. Хорошие товарищи в городе, слава богу, имеются. К примеру, друг у меня есть в Народном Хурале. Год назад помог дочке моего подчиненного в иркутский НарХоз поступить. И тебе, наверняка поможет, если, как следует, попрошу.

– Деда, я не хочу учиться ни в Улан-Удэ, ни в Иркутске, – едва сдерживала слезы Фая. – И в НарХоз тоже не хочу. Хочу в Питере учиться на журналиста.

– Какой к ебене матери журналист?! – снова загремел дед. – Говорят тебе, это не профессия!

– Путную профессию нужно получать! – подхватила его бабушка.

– Какую путную?! – с отчаянием прокричала внучка. – Врач? Милиционер? А если я не хочу?!

Крик ее произвел успокаивающий эффект. Вера Лукьяновна поджала губы, Михаил Васильевич отдышался, взял себя в руки и заговорил куда более спокойнее:

– Зачем сразу врач-милиционер? Вот я, инженер-строитель, проработал сначала в стройке, несколькими крупными объектами в Республике руководил. Сейчас в Администрации и тоже не жалуюсь. Всегда был при деле. Бабушка твоя, Вера Лукьяновна, технолог пищевого производства, тоже хорошую специальность выбрала. Уже столько лет на хорошему счету в «Амте». Крупное уважаемое предприятие, несколько регионов снабжает! Стабильная работа, понятные карьерные перспективы.

– Зарплата неплохая, – подсказала бабушка.

– Но я не хочу быть технологом на кондитерской фабрике, – шмыгая мокрым от слез носом, сопротивлялась Фая. – И инженером тоже. Я физику терпеть не могу.

– Что думаешь про экономический факультет? – вкрадчиво поинтересовался дедушка. – Нынче востребовано!

– Я не знаю, что делают экономисты, – уныло ответила внучка.

– Ну как что? Бухгалтерами работают…

– Не хочу бухгалтером.

– В налоговой, администрации, казначействе…

– Я не знаю, что делают в налоговой, администрации и казначействе.

– Ну вот выучишься и узнаешь! – подбодрила бабушка.

– Так и про редакцию я тоже узнаю! – поймала их на слове Фая. – Выучусь на журналиста и узнаю.

– Журналист – это не профессия, – холодно повторил дед. – Забудь.

– В налоговую и казначейство необязательно, – попыталась снять снова нарастающее напряжение Вера Лукьяновна. – Ты, доча, главное услышь: профессию нужно выбрать ту, на которую после учебы можно будет жить – детей одевать, за свет и воду платить, холодильник продуктами наполнять…

– Баба Вера, но ведь не хлебом единым жив человек! – с чувством выдала Фая известное выражение, понимая что ее собственные аргументы не производят на старших родственников желаемого эффекта.

– Ну знаешь ли, умная моя, без хлеба-то тоже шибко браво не проживешь!

Вера Лукьяновна произнесла это выразительно, четко проговаривая каждое слово, словно заглядывая Фае в самую глубину глаз. Точь-в-точь как Эдуард, когда заверял, что начитанная девушка не будет работать в столовой и все у нее получится. Бабушка говорила с такой же убежденностью, но только вовсе не верила, что внучке по силам ее мечта.

Фая сдалась и в слезах убежала к себе в комнату.

Спалось ей плохо. Если переходный возраст прошел дня нее незаметно – без особых переживаний и глубоких погружений в размышления о смысле жизни, – то побитый только что безоговорочным отказом деда кураж заставил ее впервые испытать настоящим страх перед предстоящим будущим. Внезапно навалились тяжесть и дурнота от мыслей, что все вокруг живут плохо и даже у богатых людей в Улан-Удэ на самом деле ничего по-настоящему интересного в жизни не происходит. При этом никто не замечает, насколько скудна их провинциальная жизнь, и никому нет дела до того, что Фае хочется из нее вырваться. Ее стремление учиться журналистике зарубили по той причине, что надо платить за воду, свет, газ, и из-за этого паршивого газа все ходят каждый день на нелюбимую работу и терпят ненавистных начальников. Почему людям не приходит в голову простая мысль, что жить нужно так, чтобы все нравилось, и что при желании все можно поменять?

Тут же она начинала сомневаться. Может быть, взрослые правы, и самое главное в выборе профессии перспектива стабильных высоких доходов? Что для нее, если разобраться, важнее: работать в редакции или хорошо зарабатывать? Рассуждая, склонялась ко второму – не хотелось оставлять мечты о красивой квартире и двухкамерном холодильнике со всякими вкусностями, как у Лебедевых. Хотелось дорого одеваться и много путешествовать, как Эдуард. И еще ей до боли в зубах хотелось зажмуриться и вернуться из глубинки в Санкт-Петербург.

В очередной раз перевернувшись под одеялом в бесполезных попытках уснуть, Фая присмотрелась к полоске света в щели между дверью и полом – не слишком яркой, как если бы от торшера в гостиной, а не от люстры в коридоре. «Почему они до сих пор не легли спать? Неужели все еще обсуждают мое поступление?» Вспомнила, как бабушка с дедушкой упрямо поджимали губы, не желая ее слушать, и снова заплакала. Не хотелось верить, но становилось ясно: никуда они дальше Иркутска не отпустят. Глубокий сон пришел только под утро, и проснулась она на следующий день поздно, ближе к обеду.

Каждое второе воскресенье месяца Вера Лукьяновна лепила буузы, и когда Фая пришла на кухню за не выпитой на завтрак чашкой чая, та уже вовсю раскатывала тесто.

– Рыдала? – спросила она, не оставив без внимания опухшие веки внучки.

– Угу, – отводя от нее взгляд, мрачно ответила та.

– Вату в заварке промокни, приложи к глазам и успокойся. Поедешь в свой Петербург, – сказала бабушка, не прекращая орудовать скалкой.

Фая застыла от неожиданности и несколько секунд не решалась пошевелиться, боясь спугнуть удачу.

– И дед согласен? – спросила она, наконец.

– Пока нет, но я так решила, а значит, можешь начать собирать чемоданы. Деду дадим еще немного времени поворчать, покумекать. Пусть думает, что он в семье главный и последнее слово за ним. Бери стакан, вырезай круги, я фарш буду класть.

Бабушка с внучкой сосредоточились на буузах, и какое-то время друг с другом не разговаривали, продолжая думать каждая о своем.

– Чего затихла? – спустя какое-то время усмехнулась Вера Лукьяновна.

– Боюсь, что деда Миша не отпустит.

– Не бойся, отпустит. Никуда не денется. Поймет, что сколько волка ни корми… Мы сегодня ночью бабе Лене звонили, у них еще вечер был. Обрадовалась, что ты снова с ней будешь. Оно и понятно, тоже скучает небось. Как мы и с дедом, она считает, что профессию тебе надо выбрать надежную. Нам-то недолго работать осталось. Может, и жить тоже. Пока учишься, деньги отправлять будем, сколько сможем, а потом-то тебе придется самой.

– Да, баба Вера, я больше не буду с вами спорить, – тихо прошептала Фая. Затем положила голову на край стола рядом с бабушкиными руками и с благодарностью добавила: – Спасибо тебе большое. Я знала, что ты все поймешь.