– Жена на работе, сын тоже.

– Вы чем занимаетесь? – Гер кинул свои кожаные перчатки на стол, где были разбросаны детали часов, снял фуражку и сел на стул, широко расставив ноги.

– Я водитель. Сегодня выходной и я собираю часы.

– Часы? И как хорошо вы умеете их делать?

– Ещё с 10 лет увлекся этим, благодаря отцу. Он был часовщиком, у меня не получилось стать таким же как он. Время такое было. Водители нужны войне больше, чем часовщики.

– Покажи мне, какие часы ты уже сделал. – Заинтересованно попросил гер. Он всё также высокомерно смотрел на всё вокруг, ему даже было противно сидеть здесь, в нищете и убогости дома Гальманов.

Лукас побежал в спальню, к своей тумбе, где хранил все свои самые лучшие работы. Он пытался выбрать лучшие, при этом оставив самые дорогие памяти не тронутыми, понимая, что Зольман явно их заберет, к тому же, без оплаты.

– Вот. Это мои лучшие работы. Эти часы я делал очень долго, они из золота, которое досталось мне от родителей.

– ОГО! – Воскликнул гер Зольман, подпрыгнув со стула. – Да вы ювелир! – Какой звук! Какой звук, а! – Удивлялся он, прикладывая часы к уху. – Так, вы должны сделать мне ещё! И моим коллегам.

– Простите, но у меня нет дорогих материалов… Всё, что я делаю сейчас, всё из обычных… – Он не успел договорить, как Оберфюрер ему заявил, что все нужные материалы будут. Он хлопнул дверью и быстро зашагал к машине, всё также восклицая «какой звук, а!»

Гальман впервые за много лет почувствовал себя милой дрожащей дворняжкой. Ему не хватало только хвостика. Сейчас он понял, что отдал часы из золота родителей. Они были безумно красивы. Гальман выгравировал на этих часах слова «Время на нашей стороне», сделал окантовку из маленьких рубинов, которые были частью бабушкиных украшений.

«С каких пор оберфюреры проверяют дома?» – Гер Гальман погрузился в стеклянный шар раздумий.

– Какого чёрта ты спишь здесь? – Закричала фрау Гальман на мужа, увидев его спящим за столом, среди деталей и инструментов.

– Боже, уже вечер? Ты не представляешь, что произошло сегодня… – Только фрау Гальман хотела отвесить пару ласковых слов, Лукас тут же перебил её и стал оживлённо рассказывать всю ситуацию.

– То есть, ты хочешь сказать, что отдал эти часы какому-то незнакомцу?!

– У меня теперь будут заказы! У нас будут деньги, моя… – Гальман тут же прервал свою оживлённую речь.

– Твоя? Что твоя?? – Язвя переспросила фрау Гальман. – м?

– Моя работа теперь будет моим любимым делом, я хотел сказать. Ну и приносить хороший доход, а? – Счастливо-несчастный человек закашлялся и побрёл в спальную, боясь продолжения грозы.

Порою, возникало ощущение, что несокрушимый айсберг на душе его жены, никогда не расколется, будто она кусок цемента, в котором не бывает ничего живого. Ей не хватало то ли злости, то ли любви для того, чтобы понять смысл собственной ненависти к окружающему миру. Она всегда знала, что вся вина лежит только на ней, но признание этого факта для неё равнялось несовместимостью с жизнью. Словно прострелянное сердце продолжало бы биться.

Фрау Гальман уселась за стол, взяла какую-то шестерёнку и начала крутить её в пальцах. О чём думает она в эти моменты?

«Может быть, человек не так прост, как кажется на первый взгляд. Кусок костей и органов, смесь химических элементов, палитра физических законов, энциклопедия инстинктов? Человек – вдохновитель человека. Не будь этого, все мы погибли бы в нескончаемых войнах, в луже мести, в куче страха».

– Пишет что-то… – прошептал Лукас, проходя мимо двери в подвал, и увидев там свет. – Пускай пишет… – Он вспомнил о «марше», который видел вчера, о часах, о птичке, которая улетела неделю назад, – Надо бы убрать клетку в подвал. – о Присцилле и о своей жене, об осколке своей жизни, что хранится за двенадцатым кирпичиком. Укладываясь в кровать, он вновь видел перед своими глазами старшего сына на своих молодых руках.

Фрау Гальман всё крутила шестерёнки в руках и интересно ей было – с чего люди решили, что они знают, что такое время. Может быть, его вовсе нет? Всё это – один момент. 1916. «Сколько там прошло? 22 года. Смешно. Я вот думаю, что прошло 3 минуты. Я же здесь и сейчас, и всё ещё помню это, будто всё произошло сегодня. Так что же, для кого-то это 22 года, а для меня 3 минуты. Значит и времени единого нет. И мира единого нет. Есть какие-то кусочки, нотки, которые бегают себе где-то, разбросанные в чьей-то голове, и собрать их некому в единое произведение длительностью в 4 четверти». – айсберг аккуратно положил шестерёнку там, где она лежала, и направился спать, думая о том, что бездельник тратит своё время на что-то никому ненужное.

Может, оно и верно – плохо жить своим миром. Так живут фрау и гер Гальман, и тем более – их сын. Так живут тысячи и сотни тысяч людей. Их мозг, замешавшись в одну массу с чувством, выстраивает стены, на которых приходится писать замечательный (или не очень) мир. В этом мире причины поведения всего окружающего тебя пространства и всех людей выстроены так, как кажется логичным именно тебе. Она ненавидит сына – злая и никудышная мать, он никак не уйдёт от жены – тюфяк и тряпка. Она ненавидит сына – она знает, что в любой момент может потерять всех, значит, не нужно к ним привыкать, не надо никого любить, чтобы больше не испытывать боли. Он никак не уйдёт от жены – он всё верит в возможность сделать её счастливой. Но даже самые близкие люди не могут объяснить себе истинного поведения друг друга, тем более – окружающего мира. Каждое «ненавижу тебя!» нельзя быть до конца уверенным в искренности этих слов. В конце концов, человек, говорящий их, не всегда понимает, что это не правда. Когда ты говоришь «я ненавижу тебя!», чаще всего эти слова обращены к тебе самому. И вот эта стена (твоя голова) – это миллиарды неточных рисунков, триллионы сломанных телефонов. Всё это в тебе. И по истине страшно становится, когда эта стена хочет рухнуть: вдруг, всё, что есть в этом мире – только твоя выдумка? Все люди и все их слова. Все они понимаемы иначе, чем есть на самом деле. И часто все твои слова есть ложь не людям вокруг, а самому себе. Другим людям можно внушить, что ты – сам Фюрер. Но сам ты всегда знаешь своё истинное имя.

«Со времён первобытности человек пытается покорить природу. Но настали когда-то времена, когда человеку взбрело в голову покорить человека, и тогда один взял камень и ударил другого. Ударил. Ударил со спины… Однажды на свете родился человек. Совсем обычный. Просто человек, каких миллионы. Свои дни листал он бережливо, стараясь заполнить каждую страницу самыми красивыми красками. Его не покидало чувство, что он – такой один. Непохожий ни на кого, как никто не похож друг на друга. Думал он, что все мы разные, но веемы едины. Казалось ему, что доверять можно всем, даже самым ужасным людям. Этот человек верил в то, что света в мире больше; что день всегда длиннее ночи. Его улыбка заставляла жить тех, кто видел её.

А что же сейчас с его улыбкой? Что со страницами его жизни? Да сгорели давно они…В одной стране, в одном городе, на одном поле, в одном костре, в одной душе. И лишь нескольким листикам удалось уцелеть от огня: первый спит на молодых руках, за закрытыми глазами, пытающегося уснуть, мужчины; второй живёт в рассказанных воспоминаниях, не знающего его парня; а третий листик лежит в темноте, на покрытой пылью скрипке. Может, ещё несколько листов жизни этого человека летают где-то по миру? Кто-то пересматривает их и пытается улыбнуться так, как улыбался он? И где-то…»

– Милый мой, и долго ты здесь просидел? Ты же спать не ложился, наверное? Давай в кровать быстро, пока мать не увидела тебя здесь и не устроила нам обоим скандал. – Гальман так не хотел очередного гнева жены, что решил вовсе не ругать сына. – Давай, не смотри на меня, как котёнок. Спать! 5 утра! Тебе на работу через 4 часа! – Лукас пытался сказать это как можно строже, но из него никогда не получался строгий отец. Впрочем, то было к лучшему.