Гальман так и не смог перемолоть поток своих воспоминаний и продолжить чтение. Он даже не смог понять, что последние строки очень похожи на его жизнь.

– Не опаздывай на ужин, мама рассердится. – Положив тетрадь на колени сына, Гальман пошёл домой, разговаривая с пустотой:

– Она только кричит, всегда недовольная жизнью «кому нужны твои дурацкие часы! У людей давно жизнь остановилась! Никому не нужны твои часы, и ты ненужный изобретатель – никому не нужен!» Хотя мысль умная, жизнь и впрямь у всех остановилась. Сменить столько идеологий за какие-то 50–60 лет… а для чего жить-то? Во что верить? В Бога? Если и этого сейчас нельзя… «В Третью Империю!» – Гальман постарался вложить весь свой актёрский талант, чтобы скопировать Адольфа – ну да, верим. А во что дальше верить? И будет ли смысл верить в неё, когда она создастся в полной мере? Есть ли вообще смысл верить в то, что доказано существует? От этого теряется смысл веры. Ну зачем мне верить в себя собственного, если я вот он здесь, говорю, вижу, дышу. – Остановив свои рассуждения, гер Гальман подумал, что ненавидит всё, что в нём есть.

«Их жизнь всегда закрыта простынёй тайн, они такие невозмутимые, такие сдержанные и постоянные. Они встают в 6:00, идут на работу по одной дороге, простирающейся будто в небо. Каждое утро, я вижу, как в тех же плащах, тех же шляпах они идут по этой дороге, идут и идут, пока не растворятся в небосклоне, делают шаг, неотличимый от предыдущего. На их старые и местами потёртые плащи ложится копоть, испускаемая лёгкими курящих зданий. Руки этих людей сжимают потрескавшиеся кожаные портфели, выданные им за помощь в восстановлении предприятия после Первой Мировой войны. Люди… они идут и думают…а о чём они думают?

Вон тот милый старичок, о чём его мысли? Он идёт и думает о том, что до пенсии осталось полгода, а точнее 5 месяцев, одна неделя и 3 дня; думает о своей жене, которая проживёт больше него, быть может; думает об англичанине, которого убил. «Боже, зачем я убил его…лучше бы этот дурак Рихард избил меня до смерти. За что погиб тот бедолага? А разве не умер бы он на следующий день или через год? Не убил бы его какой-нибудь другой лейтенант или капитан? Да мало ли кто… Наступил бы намину. Чёртова судьба…

А, что думает вон та женщина, что только что вышла из подъезда в своём коричневом тулупе, и пошла той же дорогой, что и мужчина. Она вспоминает свою дочь, которая пропала 20 лет назад, вспоминает, как каждую неделю приносила ей с работы новый платочек или новую кофточку, что сшила для неё в перерывах. Муж её умер тога же, лет 20 назад. Шесть дней в неделю она ходит той же дорогой, питая то ли ненависть ко всему вокруг, то ли смирение со всем. «Как долго я вымывала кровь этого негодяя, перемешавшуюся с кровью моего любимого, со своей гостиной. Лучше бы он не заступался за меня, всё равно вся жизнь теперь…его лицо, скорченное от боли и ненависти к этим безумцам. Долго ли оно будет сниться мне? Наверное, столько же, сколько лицо того мерзавца, которому я воткнула ножницы прямо в шею. А отмыла ли я свои руки от его крови? Он точно не успел отмыть свои от крови тысяч невинных людей».

Да все эти люди, которые сейчас идут на работу, или уже там, которые сейчас дома, на улице: все они объединены одним – этой ужасной войной. Было ли в мире что-то хуже этого? Сжигание ведьм, казни, сражения, войны. Мир в войне. Что может быть хуже, когда эта зараза, как лишаи разрастается по всему миру. Разве был виноват англичанин за то, что он не был немцем? Он просто сражался за свою страну, быть может, даже против своей воли…»

– Эй! Не стой на месте! У писем нет крыльев, они сами не доставят себя! Давай за работу! – Кричал заведующий почтой. Вечно грустный и недовольный мужчина. Никто не знает о нём ничего, кроме, быть может, его любви к французским романам.

– Твой сын нашёл работу, ты гордишься? – радостно оповестил гер Гальман свою жену, когда она вымешивала тесто для новой партии хлеба.

– Да неужели? Этот бездельник может что-то делать, кроме как чёркать что-то в своей тетради? И кто его взял? Бойден? Чистить его ботинки?

– Его взяли почтальоном в наш отдел. Тебе разве не радостно? – гер Гальман положил руку на спину фрау Гальман.

– Пускай деньги приносит, тогда буду счастлива как никто! – Съязвила она. – Руку убери, и не мешай мне.

Гер Гальман тяжело вздохнул и решил спуститься в подвал, в котором обычно обитал его сын. Подвал был полон старых ненужных вещей, которые было жалко выбросить. Даже дырявое ржавое ведро, висевшее на крючке в углу. Пол скрипел, как и лестница, ведущая в этот самый подвал. Над стоящим в углу столом висела небольшая лампа, светившая тускло-жёлтым светом. За этим столом всегда проводит время сын Гальмана.

Гер Гальман прошел к этому столу и стал отсчитывать кирпичики на стене, он шагал пальцами вверх, пока не сказал «12». За этим кирпичиком он хранил старую фотографию. Гальман сел на стул, стоявший чуть дальше от стола, и принялся всматриваться в фото.

На самом деле, он глядел на это фото абсолютно стеклянными глазами, не видя ничего вокруг себя. Счастливо-несчастный человек держал за руку ту, кого безумно любит, и бежал с ней прочь от школы, куда-то далеко за город, она, смеясь выкрикивала, что устала бежать. Они оказывались на небольшом деревянном пирсе на озере. Вокруг была тишина с крапинками птичьего пения и запахом шуршащих листьев. Он видел её счастливые зелёные глаза, русые волосы, которые едва ли касались плеч. Её тонкие, но изящные руки были такими маленькими и хрупкими по сравнению с его руками. «Так ты прекрасна…» – он повторял это бесконечно.

По морщинистым щекам Гальмана побежали маленькие слезинки. – Если бы что-то в этой жизни можно было изменить, хотя бы одну вещь… Я бы вернулся и не встретил тебя. – Он тяжело вздохнул, приложил фотографию к губам и прошептал – так ты прекрасна…

«Порою мне кажется, что когда-нибудь настанет момент того самого коммунизма, о котором мечтают русские. Только будет ли это чем-то хорошим или чем-то плохим? Не превратится ли человечество в стада, которые будут бороться за выживание между собой, не имея за этим ничего, кроме инстинктов. А разве сейчас не так? Быть может, сейчас человека сдерживает только суд над ним. Смешно. Но кого судить за войну?»

Мысли прервались очередной попыткой матери доказать свою несчастность. Сквозь щель двери было видно ярость матери в её трясущихся руках. В такие моменты сына разбивала то ли истерика, то ли страх, что сейчас его убьют просто за то, что он есть на этом свете. Все эти голоса превращались в вакуумный гул и ещё больше разжигали панику.

– Чёрт тебя бы побрал! Как ты можешь говорить такие вещи! Я люблю своего сына и сделал бы всё, чтобы вернуть его!

– Ты будто и забыл о нём!

– Я вижу его каждый раз, как только закрываю глаза, пока не выключится мой мозг! Как носил его на своих руках в простыне, как отвёл в школу, и сколько раз получил от него мячом, когда учил играть в футбол! И помню день, когда нам сказали, что он пропал!

– А я не могу смириться с этим! Кого мне винить в этом? – проскользнула некая передышка между криками, – кто в этом виноват!? – Вскричала она будто в бешенстве. – Кто, Лукас?

– Лукас? – По телу Гальмана пробежали мурашки в тот момент, когда фрау Гальман назвала его имя. Он посмотрел на неё таким взглядом, будто никогда и не знал, как его зовут.

Фрау Гальман обрушилась с объятиями на Лукаса и стала плакать так, будто только что узнала о пропаже сына.

– Я никогда не брошу тебя, я всегда помогу тебе. У нас есть ещё сын, который нуждается в твоей любви, в твоей заботе.

Фрау Гальман – это не просто собранный пучок на голове, серое платье в клеточку и гром на душе. Она куда сложнее, чем можно себе представить. Может быть, она давно привыкла к тому, что её не любят ни муж, ни сын, ни другие люди, что у неё нет ни одного друга, но то, что у неё отобрали первого сына и способность играть – стало самым ужасным, что могло быть в её жизни. Она жила в этом моменте, она жила в 1916 году, жила в этой ненависти и боли, которую испытывала тогда.