Кончается зима, пригревает солнышко. Выхожу во двор, тихо привыкаю к старому – новому месту. И тут из соседнего 1-го подъезда выбегает моя подружка Эля, с ней у нас разница в возрасте всего три месяца. Наши семьи дружат, и мы с первых месяцев жизни проводили время вместе, сначала в колясках, а потом и в совместных играх и драках. Эля замирает, что-то прокручивается в наших головках, мы бросаемся друг к другу. Ведь столько всего произошло в наших маленьких жизнях! Мы почти уже не помним друг друга, нам надо заново привыкать, учиться понимать и даже играть. И столько надо всего рассказать! Мы неохотно расстаемся на ночь и утром снова спешим друг к другу. Иногда родители оставляют нас ночевать вместе в одном или другом доме. Вот тогда совсем праздник! Настроение приподнятое, ожидание чуда, радости.
Чудо и радость на грешной земле! Ещё идет война. Снова нет известий от папы. Мама переживает, плачет, а для меня слово "папа" стало совершенно отвлечённым. Тем более что ни у кого из ребят во дворе это слово никак не материализуется: папы все на фронте. Мама пока не может найти работу. Нет карточек, без которых не купить даже хлеба. Карточки дают только при наличии работы. Есть, правда, рынок, где можно купить еду и одежду, но это только теоретически. Цены там сумасшедшие, а денег нет никаких. Как мы жили и что ели? Мама относила на рынок вещи, оставшиеся с довоенных времён. А осталось только то, что мама успела второпях засунуть в комод. Комод старинный, отделанный красным деревом и карельской березой, с резными узорами, обрамляющими высокое зеркало и украшающие передние панели ящиков вокруг запоров. Вот эти-то запоры и не смогли открыть. Хотя пытались, и не один раз, но только повредили резные узоры.
Во время бомбёжек были уничтожены некоторые деревянные домишки в районе окружной железной дороги, использовавшейся ЗиС-ом (позже переименованным в ЗиЛ) для завоза материалов и вывоза готовой продукции. Людей, оставшихся без жилья, заселяли в пустующие комнаты, вскрывая замки. Конечно, они не прочь были поживиться, чем ни попадя, главное, задаром. Всё, что было в комнате, исчезло. Только с огромным комодом ничего не могли поделать, ни вынести, ни открыть.
Мама идёт здороваться с соседями по подъезду, по дому, добрыми друзьями, знакомыми, узнавать, кто приехал, кто оставался.
Первым делом поднимается наверх, где прямо над нами жила её старшая подруга, почти сестра, Виктория Ивановна. Её нет. Виктория Ивановна – немка, из давно обрусевшей немецкой семьи. Её сын – офицер Красной Армии. Он был призван в армию за несколько месяцев до войны, служил переводчиком. 22-го июня Александр забежал ненадолго проститься с матерью и ушёл на фронт. Когда мы уезжали, уже ходили упорные слухи, что всех немцев из Москвы вышлют. Соседка по квартире рассказала, что в самом конце августа 41-го года Викторию Ивановну выслали. Ей было уже за 50, почти никаких вещей взять с собой не позволили, куда отправляют – не сообщили. Так что она даже для сына не смогла оставить никаких координат, да и его адрес был засекречен. Через некоторое время ей удалось переслать с кем-то на свой московский адрес короткое письмо для Иры, то есть моей мамы, где она просит, когда появится её сын, Александр, сообщить её местонахождение.
Их поселение находилось в горном районе Киргизии. Она коротко сообщала, что её посылают на очень тяжёлые работы в каменоломнях, там сыро и холодно, очень холодные ночи. Она простудилась, сильный кашель, болят все суставы, работать нет сил. И жить – тоже. Записка пришла весной 42-го года.
Соседка сберегла письмо и сейчас отдала маме. Она передала и несколько писем от Александра, тоже от 42-го года, которые мать так и не получила. Заодно у этой соседки оказался наш шкаф и ножная швейная машинка ″Зингер″. Соседка сказала, что забрала к себе, что могла, для сохранности, когда вскрыли нашу комнату. Она посоветовала маме походить по всем соседям, которые, кто в добрых, кто в своих целях, разбирали наши вещи.
Мама написала по указанному номеру полевой почты в слабой надежде, что адрес сохранился, или ему перешлют. Александр приехал в конце сентября 45-го года. Мамино письмо до него не дошло, и он ничего не знал о судьбе своей матери. Он только теперь смог приехать, чтобы узнать о ней. Пришёл он к нам, так как знал, что его мама дружила с нашей семьей, и надеялся, что, если кто и может ему что-то сказать, то это будет тётя Ира. Саша был в шоке, узнав о случившемся и прочитав письмо матери. Он, офицер Красной Армии, выполнял специальные секретные задания, значит, ему доверяли! А его мать в это время оказалась виноватой в том, что родилась немкой. Их семья уже много поколений назад поселилась в России! И он не защитил свою мать! Саша уехал в полном отчаянии, отправился в Киргизию её разыскивать. Он вернулся через месяц, совершенно почерневший, удручённый. Долго сидел у нас, опустив голову на руки. Его спина глухо постанывала. Меня выслали погулять. В тот же день он уехал. Мама сказала, что Виктория Ивановна умерла в конце 41-го года, наверное, от воспаления легких. Больше об Александре и его семье мы ничего не слышали.
Заходя поздороваться с соседями, мама обнаруживала то тумбочку, то стол, а то и диван. Кто-то, увидев соседку, сразу говорил, что вот решили сохранить до её приезда, а кое-кто говорил, что не знает, чья вещь и как попала к ним. Самым сложным, как ни смешно, оказалось, вернуть диван. Его забрала наша соседка по площадке, дружившая с нашей семьей, тётя Оля. Она утверждала, что этот диван она купила, он просто похож. Маме было очень обидно за такой обман. Потом она вдруг вспомнила, что когда приходили к нам с обыском, то грубо ножом отковыривали внутренние обивки, там остались зарубки, порезы. Переборов свою щепетильность, мама пришла к Ольге и попросила показать ей диван внутри. Зарубки оказались на месте, отрицать принадлежность злополучного дивана было бессмысленно. Диван вернулся, а многолетняя дружба разрушилась. Только вернувшийся с фронта муж Ольги, дядя Миша, сначала просто здоровался с нами, потом пришёл к Ире с Семёном и извинился за свою жену. Постепенно отношения наладились.
В конце концов, почти вся мебель вернулась. Хотя на голых пружинах кровати спать не очень удобно, но это было делом будущего. Кстати, в комоде оказалась пара ковров, которые вместо матрацев постелили на кровати, чайный сервиз. Были в комоде папин костюм и отрезы на платья. Повесила мама в шкаф костюм дожидаться владельца, остальное понесла на рынок.
Оставалось найти работу. И работа, наконец, нашлась. Учётчица в столовой при ЗиСе. Сразу выдали карточки, меня устроили в детский сад. Учётчица должна была учитывать талоны, сданные за обед (выдавались рабочим завода), и отпущенное количество порций еды. Завод работал в три смены. Состав служащих бухгалтерии – минимальный. Так что раньше 10 – 11 часов вечера мама работу не заканчивала. Да и потом помню маму ночью, склонившуюся над кучей талонов-карточек, расклеивая их по дням, часам, номерам цехов и ещё не знаю, по каким признакам.
Детский сад заканчивал работу в 6 часов. Сторожиха караулила не ″разобранных″ 2-х – 3-х детей часов до семи. Потом она всё запирала, уходила пить чай, спать. Что делала я? Детский сад находился где-то на задах Подшипникового завода (он принадлежал ему, но "ЗиС"у там предоставляли несколько мест). От нашего дома я, будучи взрослой, проходила это расстояние минут за 20. К тому же – ключи. Доверить их ребёнку? Потом вопрос – как приготовит ребёнок поесть? Разожжет керосинку? Ведь бутерброды делать было не из чего. О чём будет думать в это время мама… На каком этапе ребёнок ошибётся? Поэтому все вопросы решались одним действием: из детского садика я отправлялась к маме на работу.
Столовая находилась у самой реки, у заднего забора, окружавшего завод. От станции метро "Автозаводская" сейчас можно пройти минут за 15. А тогда там была площадка, на которой собирались аэростаты, на ночь их развозили по городу. Там же была стоянка огромных автомашин – "студебеккеров", каждое колесо которых было выше меня. Проходить там было интересно, но и опасно. Любопытство увлекало меня под самые колёса, и водитель с высоты своего места меня просто не видел. Помню одного красивого русоволосого парня с ямочками на широких скулах приветливого лица. Он заприметил девчушку, проходящую мимо каждый день, её любопытный нос, который она пыталась засунуть под колёса. Парень весело приветствовал девочку, иногда подсаживал в высокую кабину, показывал какие-то рычаги и рукоятки, рассказывал, как управлять этой огромной машиной. Вид с высоты водительского сидения открывался удивительный, это было парение над землёй, над головами людей, которые сразу становились очень маленькими. А однажды я немного задержалась и, едва завидев меня, другие парни стали, махая руками, зазывать меня: "Светланка, иди скорей, дядя Серёжа уже думал, не дождется тебя, его переводят на другой участок!" Это был грустный день. На прощанье дядя Серёжа прокатил меня вокруг стоянки на своём "студебеккере". Это была военная машина, и катать детей было нельзя, но он хотел напоследок порадовать свою маленькую подружку. Это у него получилось. Теперь, проходя мимо стоянки, я уже никуда не заглядывала, старалась проскочить незамеченной.
