К обеду разыскали военный завод, благо раскинулся он во чистом поле, в стороне от деревень. Ну а дальше – долго уговаривали заведующую, клянясь, что детей их никто не увидит и не узнает, что вернулись они домой.
Заведующая рисковала своей жизнью, отдавая детей, но она уже знала (утром получила приказ), что вот-вот придут машины и повезут детей куда-то на восток, за Волгу. И она рискнула. Две воспитательницы и она на две сотни маленьких, перепуганных ребятишек. Многие из них ещё не умели говорить, другие не знали фамилий и имён родителей. Сколько детей потеряются, пропадут, останутся в живых? А эти хоть под крылом у матерей. И можно будет приписать их к пропавшим, никто не заметит.
Большое ей спасибо, что рассудила так, не побоялась, взяла грех на душу. Хотя какой же это грех? Спасла пятерых детишек. Многие из отправленных потерялись по дороге. Паром, на котором переправляли их через Волгу, бомбили – ещё сколько-то погибли вместе с одной из воспитательниц. Кого-то спасли, вытаскивая из воды, снимая с досок. И одна цель была – спасти. А кто, откуда, с кем, как зовут – в этот момент было не важно. Так почти никто из родителей не нашел детей этого злополучного детского садика от Мото-велозавода.
Я одна в комнате. Дверь заперта. Мне ещё нет 4-х, и мама боится, что в своем детском любопытстве или от страха я выйду из комнаты и пойду. Куда? Найду ли дорогу назад? Она оставляет мне кружку воды, кусок хлеба и горшок, запирает дверь на ключ, оставляя его в двери снаружи, чтобы соседи могли зайти, если что случится. Ночью она снова пролезает через дырку в заборе за территорию завода и прибегает на часок успокоить меня и оставить свой паёк – кусок хлеба. Раз в три дня их отпускают на несколько часов домой помыться, постираться, переодеться.
Что чувствует маленькая девочка, сидя сутками одна в закрытой комнате? Грустно, непонятно и страшно. И даже есть не хочется. Иногда город бомбят, и я ору, ору, срывая голос. (По официальным данным сообщают, что Москву начали бомбить 22 июля. На самом деле, речь идет о первом массированном налёте на Москву. Окраины города начали бомбить значительно раньше, хотя и не так массированно.) Соседи, если они дома, уходят в бомбоубежище, не пытаясь меня успокоить – бесполезно. А мама из окон завода, из которых виден наш дом, всматривается в окно нашей комнаты, где сидит и плачет её дочь.
Однажды звук разорвавшейся бомбы был слишком сильным – где-то рядом. Мама подбежала к окну, и – красно-кирпичный туман на месте нашего дома. Больше ничего. Начальник (и только он один) знал, что там её дочь. Каким-то образом удалось ему выпустить маму за пределы завода. Мама побежала к дому, не зная, что там увидит, найдёт ли меня. Что промелькнуло в эти минуты в её сознании? Она сама не может толком восстановить в памяти. А я? Маленький ребёнок, который ужасно боится бомбёжки. Что испытал этот ребёнок, когда раздался страшный грохот разрыва и свет в окне побагровел, не стало видно ни неба, ни соседних домов? Те дни начисто стёрты из моей памяти. Природа сберегла мою психику, уничтожив все воспоминания.
Что же произошло? Бомба попала в соседний дом, в котором была школа. Дети уже не учились. Был ли там кто-то, не знаю. Дом был из красного кирпича, как и весь наш квартал. Вот и поднялся этот страшно красный туман.
В конце июля в Москве объявили об эвакуации жителей. Первая волна уже прошла, мама не хотела никуда уезжать. Да и с завода военного уйти не так просто без особых оснований. А тут эвакуацией занимались домоуправления. В первую очередь занимались теми, у кого были дети. Был конец июля. Прошёл уже месяц, как я сидела взаперти в комнате. Мама заявила, наконец, о моём присутствии и выразила своё желание эвакуироваться. Её сестра Рая, с ребёнком, на полтора года старше меня, моим двоюродным братом Фимой и их мамой, нашей с Фимой бабушкой, тоже решила уехать. Она в то время работала на киностудии. Их отправляли в Новосибирск. Сёстрам удалось поехать вместе. Как? Мама уже не помнит, и тёти Раи давно нет в живых. Тетя Рая позвонила маме и сказала, что через час она заедет за нами на грузовой машине, мама должна собрать в дорогу узел, который может нести вместе со мной, и закрыть комнату.
Это было довольно внезапно. Мама в панике стала собирать какие-то вещи. Ковёр, чайный сервиз, пластинки, папин костюм и что-то ещё положила в комод – только его и то, что в нём не смогли унести из комнаты то ли чужие, то ли соседи. Эти наспех сложенные вещи остались к нашему возвращению. Что-то засунула в мешок, который взяла с собой: здесь оказалась котиковая шуба, пуховое одеяло, в котором меня принесли из роддома, горшок, лицевые счета за комнату, папин, другой, чистошерстяной серый габардиновый костюм. Уже по этому перечню видно, в каком смятении собиралась строго, до педантизма соблюдающая порядок моя мама.
Следующий эпизод – в вагоне поезда. Вагон – это просто пустая железно-деревянная коробка на колесах, куда людей загружали столько, сколько можно впихнуть, как тюки. Половина или больше – дети. Воду можно добыть только на остановках, это если не в степи. Дети пользуются горшками, которых один на много: не все матери догадались взять их в составе очень ограниченного объёма допустимого багажа. Взрослые ждут остановок, которых, к счастью, много. Дороги загружены, пропускают в первую очередь военные составы. Часто участки железной дороги повреждены бомбёжкой, приходится долго ждать, пока восстановят.
В моей памяти только то, что очень хочется есть.
– Мамочка! Ну хоть вот такусенький кусочек хлебушка! – Я показываю на кончик мизинчика.
А у мамы нет и такусенького. Что чувствовали при этом наши мамы? Вы видели глазёнки голодного, несколько дней не евшего ребёнка, вашего ребёнка? Но вот на каком-то полустанке мама выменяла папин габардиновый костюм (почему она его засунула в мешок с вещами – она и сама не знала) на буханку грубого чёрного хлеба. Протиснувшись в угол и загородив хлеб и нас с Фимой от глаз других голодных детей и взрослых (разорвали бы на части и хлеб, и нас), отломили нам по куску. Вцепились мы в него зубами и глотали, почти не прожевав. Потом мой братик вдруг остановился, протянул оставшийся от своего ломтя кусок:
– Тушай, Сетлана, тушай.
Чудо, мой братик! Сам, ещё не наевшись досыта, да и не мог ещё долго потом поесть досыта, отдать от себя – мне. Собственно ли моё это воспоминание, или восстановленное в памяти после часто повторяемых рассказов изумлённых мам? Но воспоминание это – светлым лучиком в тёмном провале бесчисленно чёрных дней дороги в набитом битком, вонючем от пота, детских испражнений, немытых тел, запахов от случайной, неведомо из чего состоящей еды.
Мама рассказывает, что однажды поезд остановился на какой-то станции днём. Несколько женщин из вагона с вёдрами (распределялось по очереди) побежали к котельной, чтобы принести кипятку. Между нашим эшелоном и станцией стоял эшелон с военными, отправляющимися на фронт. Когда мама бежала с ведром кипятка, кто-то из солдат крикнул ей:
– Мамаша, давай сюда, мы тебе горячих щей нальем, детишек накормите!
Достали откуда-то ещё ведро, наполнили горячими наваристыми щами с кусками мяса. То-то радости будет в вагоне! И тут военный эшелон тронулся. Пришлось дожидаться, пока он пройдёт. Прошёл, но трогается и наш состав. Бегом, с двумя полными вёдрами! Но ведь надо ещё и залезть в, хоть и медленно, но начавший движение поезд! Вот уже проехал наш вагон. Другой. Ещёе. В нём ехали на восток солдаты после ранений. Протягивают руки. Мама поднимает ведро, его подхватывают. Поезд ускоряет ход. С ведром ей не подскочить. Да и её вместе с ведром не поднять: тяжело и горячо – кипящих щец для детишек налили до самых краёв, чтобы горяченького поели.
– Бросай! Останешься! – кричат ей из вагона.
Как же бросишь такое сокровище! Там полно голодных детишек, а тут – щи! Подхватил кто-то её за руку и стукнул по плечу той руки, где было ведро (поняли, что пропадёт, а не выпустит). Рука разжалась, ведро выпало. Покатилось, полилось. А маму подтянули наверх в вагон уже набравшего скорость поезда. Она долго потом в страшных снах видела это падающее ведро и разливающиеся щи. Доехали до следующей остановки, и она понесла в свой вагон одно оставшееся ведро. Голодные были солдатики, но пищу для детей тронуть не смогли.
