С первоей:

“Власти вреддержащии! Страсти – чортедасте прям от вас! – во хрови, в башке! Без вас – не дохнуть, а после вас – вольней воздохнуть, прям неиздохнуть! Челом бьём, гвоздём прибиваим! Рабы ваши – земли-луги наши! Чортишто – Христос на кресте, а вы на песте, – а видьмы на хвосте у его высокородия, козла на огородия, ийяях! Батюшки наши, а где мамочки ваши? У нас в клетях, ладно жопами верьтят и гирудями по шерсти трутся, труды праведные, подвижницы ягодныи! И ты, владыко шить те лыком, расшивать те каменем честным, а вянчать – горшком пешным! И ты, попе, <нрзб.> перевернёсси на пуп и ляжешь как свинья под дуб. И вы холуйчики, в заичьих тулупчиках³⁷, в лисьих подде́вках, час спите при девках ночуити под жёны ваши! Купцы, как вонялы огурцы! Капитал! Сколь грязи в сибе попитал. И трахтер и про́цент и отходник говенник, всим пробагател! Вотка! – вот как в холку в чреве всим деревням-слободам въела ят! А водичкя для тибя – в Дону, а ну, ну, ну, ну, ну! Не перепо́лощищь в нём ветошь, партков, партянок, онучей, ей! Грязен, батюшки, шкаликов да штофов опора!

Нну, куча, – и тух от тибе вонючий! Нну, ирои-ироды, тпппрру! Нну!! Задавить вас на старом хряну!

А теперь – прощаитя, не взыщитя, ваши благородия! чем есь – воздадим вам чесь! Прощевайти!”

В третию кучу чётом:

– Здорово, рабы божьи, человецкой обшиты кожей! Здорово, хлопчики-топчики-храпцы! Коды храпнём, а то всеи тихо бзднём. Какы вы этто не пропотели на цыганьском морозе вродь скопецьких святых! Вы ишшо и ишшо стараитесь, в лапти белыи обувайтесь, в посконь³⁸ разубираитесь, всё равно выше их не перепрыгонешь не рыгнёшь! А как б вы, рабы, мине, раба тоже вольново Тяпку послушали. Да и эх, дубинушкой ухонули б³⁹! Да и эхх! камышком по темешку зашпайдорили-ббб! Да эхх, – норову в вас нету! Холову на жопе, жопа на верху на шее – вот вы хто. Прах! Прах в пыль вас расшиби, дермаедов почётныих. Какб опомнились! да б восподнились! даб боляр и горождан побладарили! Эдак-дак! Ярморок, штоль, вустроили, только не конёв попродавали’б, – а вот ихних блаародиев вон повымели’б, даб и продали, по копейке грош цена. Даб и мене воспомнили! поцарствовать дали б, вместях – вы мене, я вас, всех – грех один, расплата разна́. А теперь, ещщё одно, вон, там, в последях – хто стоить? – чево вы все его не зрите, как следоваить? Отроча то, Тимку то – прынец мальчишка, большо-о-й будет, толькя не фартовый⁴⁰ инно, дож и влетить ему ото всех мест, ото всех властей-волостей-мастей и от чёрных и от красных, червенных! Масть ему всласть – бубны козыри!! туз на спину безвинно. Пропадёт принец, а выидеть – пересидентом, всеех пересидить на своём мисти⁴¹.

А теперь – ннно-оо! поехалии: а мне сильно некода. Нук, крути круг, зачиняй двих, дубась в тулумбац⁴², вай в желейки, а вы все – в пары – в вспа́рьё – и старьё и молодь, ато быть тут х..хх-оллл-одд-ду напушшу!!

И пропал: в дым, в доску, в земь. Как не было. И зачалось содвижение всех в один круг хоровод – в один ярый ярморок, восгудели волынки, завыли желейки заскрыпели ширманки, бухнули бубены и бацнули барабаны, дюже. Пошла музы́ка, отдирай примёрзло-что! Закружилось всё, в парах во пара́х, как во облацех, рыба с раком, питрушка с пустернаком, щука с куком, кук-кукишь со скукой, злодейкой худой-индейкой судьбой! И пошёл срам велий: владыко был поят блудницей Махорой, самой ярой блядию и как ни упиралси владыко – а пошёл, тряся высокой главой, в паре, перьвой! Вторая пара, кая понеслась за перьвой, такова: женщина – Волександра Чудилина, а муж в парный, к ей прилепе, пастух Яков, Париц Тяпкатанский, иже любец и жёнами возлюблен бысть всеми в граде, с желейкой; – облапилась сия пара дюже срамно и в плясе неслось вслед владыке с Махорой. Третья – Сруша блаженная прильнула к воеводе-болярину Хорь-Абралову и, играя в скоку его царской брадой, оголилась срамно до жопы, кажа её, грязную и красную, тьфу!! И с Митрием – протопопом новособорним, неслась Клавдиана Победоносиха-мессалинка, ухватясь за ево то, что ни описать ни сказом выразить не мощно кажному, тем менее мне, ангельский чин на себе хроняща до кончины, непостыдно и мирно. И в пятой паре были ещё: Чудилин Василиск и подмонастырская жонка подстилка подо всех мирян, а такожде и монасей, что мне описать мыслимо лишь как летописцу правильному, о том ежеденно скорбя.

И дале, холопи смесились со боляри, власти со смердами, по полам: жено и мужи вместе, но и дальнеише неслись соединении, жопниками и секольницами однородные полы, срам велий удесятеряя.

И неслися, се, по выгону-лугу, под игру всех энструментов и ворудий игряных, музы́чков. И смотряше на ны деревьи, растении и строении – и всё сие тряслось и качалось и плыло, соединяясь в шабаше, коего не видали и древние горы и средние века-годы. И сорвалась разная оутварь, и оторвясь со своих мест, – коотлы, кострюли, таазы, лошки, лопаты, кирки, молоты, скамьи и стали и понеслись вовместях, кощунно соединясь в пары: таз с лошкой, молот с плошкой, улей с кострулей. Под конец не выдержала сама природа живая, деревья и цветы, и травы и грыбы. И вышли из мест и пор понеслись и кружились со всея тварью и вещьми.

И бысть месяц, на небе, кровавый, огромадный, как таз с месячными женскими, и звездь и млечный почернели, притменились – и кровли жилья сорвались – и, вверх уидя, образовали над нижнею круговертью – воронку, вертящуюся на диво всем. И зазвонило на всех колокольнях пасхально седьмичный⁴³ трезвон⁴⁴ – И запыла́ пожар всетяпкатаньский и команда пожарная не увидела: вся, и со брандмейстером, была на гульбище бесовском – что попусти бог всемогущей и царь всесильной земнои – зна, что творяй. И туто в конец появился на коне-оргамаке-мерине Гнедке опять Тяпка и содеял вот что: останови силой бесьей мановения круг-шабаш – и примёрзло всё враз на корню, как в писании.

И нача восход – нача всходить пурпур солнца багрового, при луне, багровой тож. И запылал монастырь и коланча на полицеи и от пожара занялись все пять слобод, горя кольцом рубиново огненным и персты Тяпкатани, леса и рощи, – были одеты сими перстнями пожаров. И тут натрави Тяпка всех против всих – и разделишася круг на две стены и одна пойдя на другую войной непощадно-кулачной. Был бой. В одной стене – холопи, служки, рабы, во другоей – власти и горождане белоей кости.

И началось стражение, воина, бой, говорю и пишу, злой бой, на смерть, последний, в остань. И завалялись вповал оубитые и сраненые, звукнули мечи, сабли, шашки, штыки, и забухали оружия – и винтовки и фузеи⁴⁵, и пистолеты, и кольты и ружья кремневые тожь.

И звон со седьмичного перешёл в набат⁴⁶. И закричали женчины и жоны, сметясь в кучу, вижжа, стеня и царапали землю, кусая друг друга зубами, и грызя такожде землю и деревья на ней.

И затмися солнце и луна и звездь, и пала звезда с верху вниз и смерклось всё, навек, уйдя вон в смерть, под скрежет зубовный и вой зверей и людей.

Аминь.

Так видеста все воедино один сон, едино видение, един мо́рок. И очнувши, – лежали вси в безмолвии и великой думе: кто как мог. И притече после ко мне выборныи и сообща тайно, меня скромного инока⁴⁷ просили толкования что и в знак чего всё бысть, но я отженя⁴⁸ соблазн, записал лишь сей сон, такожде, как говорили словами очновидцы граждане града Тяпкатани, что и свидетельствую сице, иные <так!> и присно, и во веки, во славу и благословение имени господа нашего бога и всех святых.

Аминь».

Когда кончится сон, вступает явь в силу и владение. Когда исчезает яко дым, видение наступает, как день морозный – отрезвленье – и явно, видимое бытие². И вот, о сём явно видимом и деликатном бытии, быте, будет сия описательная часть всего этого манускриптия, рукописания. Утром июньским, вечером майским, полднем декабрьским и полунощию осенией, истово двигалась сея гистория о Тяпкатани-городе, норове-бытии-сне-житии и о природе и населении его. Како постелеши, тако и возляжешь, такожде пожнешь.