В городе, в Тяпкатани тоже играли на гармониках-гармонях, но пуще всех – Волександра Васильна Чудилина²⁹, жонка красавица, во всю губерню, эдак-дак.

Василиск³⁰ из Москвы каждый год, постом, на первую, ездил за товаром, дарил в гостинце гармонью всяких систем; и дамскую невскую, махонькую и двухрядку и трёх-четырёхрядку – все на серебряном материале и концерткину³¹ подарил – а вот ни фису (гармонью)³², ни фортепьяну, не подарил не догадался, косолапый модник и угодник дамский и бабалюбец.

Кстати подглядим в дырку мирскую на Чудилина, Василиск Иоанча, на супругу его благоверную игрицу и красавицу, Волександру.

Василиск был рыж и раж³³, но косолап, телом бел, рылом – копия Никола Мирликийский чудотворец³⁴. Недаром, недаром был, звался Чудилином. Недаром один гусар Гродненского его безвеличества полку ему пияному бороду вымазал горчицей, а рыло – яицем в смятку. Заплатил две с половиной серебром, за то, побил и ещё проигрался у него в австерии-истерии, в трактире «Тяпкатанская красота – заведение»³⁵. И подрался тогда с маркёром, т. е. его побил до смерти кием в висок.

Одет был Чудилин, как денди³⁶, как сноб. Длинный сертук – зимой чёрного крепу, летом из серого альпаги³⁷. На верх, суточно³⁸, поддёвка на лисе, крытая аглицким сукном, празднично – шуба хорьковая, соболий редкостный воротник, другая – бобёр, на одно плечо спустив в двунадесятый³⁹, у входа в алтарь с левой стороны. Суточно – на грудях шёлковая манишка и галстук, чёрный, узлобанточной лентой, в бок. Празднишно: белый крахмал, золотой гарнитур, белый галстух, бант-батист, и медаль золотая: «усердие» на анюткинской ленте⁴⁰. Калоши – кожаные, лаковые, зимой – боты, валенные, сапоги под брюки, золотая царская-кучерская чепь с шеи, сердолик красный – печать в золоте, на пупе, с чепи вниз. Брюки – аглицкие, в по́лос белый полос на серачёрном трике – репс!!

Волександра – на карточке сидит с Тимкой⁴¹, обои в лиёнском чёрном бархате – цены нет! Как цари. Карраловый гарнитур, на Тимке – белые чулочки и ботинки – аблимант⁴²! Шевр⁴³!!! Тимка – прынец, голова большущая, лоб – агромадный, а сам шемашедший, чудной. Не наш, Тяпкатаньский, а чужой чужак. Выблядок⁴⁴!!!

Волександра Васильевна красавица, была абажательница песни. Всякой. И жилейка – её пробирала до печёнок, до самого алого сердца – и гармонья, ну, а рояль и фиса-гармонья – воособенность. И очень любила абажала пенье церковное, хор. Кроме – была она лунатик. И даже в сне видела и слышала она песню. И звуки. И могла по стульям по карнизу бресть, итти, – лететь, плыть. Так песню имея в мозгах, в нервах в сердце – при звуках ума лишалась от восторга. А Восторг – не Мосторг – из его не укупишь, сам продашься – он в те рожается. И существует.

И так, однажь, была ночь в Тяпкатани, ночь апрельская, уже тёплая, позднеапрельская уже к маю. Была ночь в Тяпкатани оченно поздняя почти к утру – пред’утро.

Свете тихий⁴⁵ мкнул к краю ночному и налил края неба и не было теми, а был – про́свет, бледной, тихой и важной. Город спал, спала Дворянская (Большая) и на окраине спал дом-додом Чудилина со всеми потрохами и живностями его.

И вот, ниоттуда-ниотсюда, тишину нарушил звук серебряный тонкий, топкий, в светотени. Родилась песня, жутко и утло, но уютно, взвенела в высь и пала около жилья – жилейка. Слушал верх, молчал, льня к нему, низ и леса – середина – упрямо сопя от ветра – листвой, ветвенным арсеналом, – слушали присяжными поседателями – угрюмо торжественно. И неторжественно сияла звучаль⁴⁶ родившейся песни. Песня пела, утро шло, солнце накипало под подкладкой вверху. Забледнел, уже ярко, небный край. Пополавело⁴⁷. И сильней, дерзче, запела песня песней.

И в согласование ей зародились тонкие урчанья серебристых ма-а-аленьких металльчиков. То зазвенели-прозвонили колокольчики, белобубенчики. И пошёл топот мягких тяжёлых ног, и ещё ног нежных, тонких, и ещё – бег собак. Шли массы. Шло стадо.

И вожаком вёл массы пастух. Звался Яков, жил всяко, красно вякал, раззамечательно пел и жилейкой баб и стадо c’ ума сводил. И сейчас играл Яков песню, зов, и как флаг розовой вздулся его зоб-шея и вперёд вырвалась, выперла, крутая грудь. Белокурий, небольшой, толстый, синеглазый, приятный растакой сукин сын жилейкинский мужик!

Аааахх, и стадо за ним необныкновенное!!

За ним бык шолковой-черной, глаза у аспида кровяные, белки – политы тожь густотёмной кровью, имя: Аспид. Потом, кучей, коровы, тёлки, телки́ и прочая милая мразь. Потом козёл Бать, а за им коз вволю, овец и баранов – гурт, стадо.

На улице ещё мертво. Рань. Стоп! – без светофора остановка. Стоп, стадо, стал пастух, на окраине города у дом-додома, перед двумя балконами. Стал – и ааах, ещё сильней взыграла жилейка; жутко мертво, в ответ, мкнул к песне дом. Никого. Никто. Никому.

Эдак-дак! Как же! Ничего подобного – раз! да как дверь, осподи исусе, шарахнется вон на верхнем балконе – и бац! никак Волександра Васильевна в исподней рубашке, гологрудая дюже, глаза закрыты, руки вперёд – предстала, как на суд божий – неживой. Прямо к краю-решотке. Руки тянутся, сама манится, слух остр, ноги босы, ничего не видит. Слышит! Слышу! Слухаю. Слышишшь, Тяпкатань? Слухай, Москва, видь город, знай мир. Слышишь ли верх? видишь, низ? Знаемо вам, середина – леса? Штошь, не видете все, что это беда-лиса?

А Париско⁴⁸ Тяпкатаньский играет, играет, чоорт. А сам пялится на несмотрящую, точно слепую жену чужую, мать чудную, чу, Годиву-гориву⁴⁹. Говно злое, вшивой дьявол, воловья шея, лён-лень-волос над ней, шолковой вшивой; – играет, льёт, глазеет. Баццц-бабац, дзззьнь, дззввв – балконьи стекла. Гао-х-аррр завопил чёрный грай в полисаднике. А на балкон из двери вылетели и шасть к краю трое хрычёвок, старухи видьмы и влипли в Волександру, вонзились в неё три хрычёвки, старухи видьмы, худая, толстая и в протолсть. Третья с чернючей головой, с серой шишкой на макушке поверх волос. Тётка, кухарка, нянька. Влип, отодрали Волександру от решотки и начали толкать – та, упершись, стала столбом, соляной лотовой женой⁵⁰.

Дззштттрррахх!!! дверь вон из притолки – и на балкон вылетел анчуткой⁵¹ белой в подштаниках и исподней рубахе и босой – Василиск! Стыдоооба! Стыдоба на весь Тяпкатань, делу нече́сть⁵², трахтиру худая слава: жена Василискова, игрунья – блядь! с пастухом вожжаетца⁵³, видьма!

А Яшка яро играить, хушбышто! А глаз держи-щур-ур-ухх! состроил: косолапец изышел!!!

А Волександру волоком потащили в спальню старухи, скрежещша голосами молотя языками по́нос⁵⁴ ей. И остался Василиск один на один с Яшкой, и закатил ефто, такой акафист: мать, мать перемать! А Яшка не вытерпел: и кнутовишшем – чох! бух! в нос заехал старику. Нос в кровь; кровь по брови размазалась, смехи! А Яшка и стадо, побубенчивая, поколокольчивая, попевая, побрыкивая, побрёхивая, отправилось дальше.

А застывший Василиск, с носом и бровью в кровь, стоит столбом столб. И стоит, спит, старый город, норов свой твёрдо, как кровь, берегя.

Была ночь в Тяпкатани – стал день. И пошли граждане-мещане и купцы – в ход, в мир. А песня осталась навсегда в сердце, в голове, в теле Волександры.

Слобод – 5 – Стрелецкая, Кузнецкая, Пушкарская, Инвалиды, Подмонастырная. Все 5 мкнут к Тяпкатани, городу, с разных концов, и облицовывают его рощами, лесками, полями, жильём, бытьём.

Кто их народ? Разные люди: тут мужики, там монахи, здесь цыгане, в Кузнецах – кузни, кузнецы, в Стрельцах – барышники¹, лошадники, коновалы², городовишки³; в Инвалидах – чортешто, так, барахло, смесь спеси с дермом – и везде впиханы половые из разных заведениев: Стуржиных-братьев, Ефимлазрыча⁴ и знаменитого на весь Тяпкатань Чудилинского трахтира, ресторации, австерии-истерии – и кабака, знаменитого и в истории: Тургенев описал. Ррракальон⁵ то там кричали и гусары-ремонтёры-лошадники⁶ там кутили. Очень знаменитое заведение!