– Я же запретила тебе петь! – грубо сказала она. – Я же просила тебя не петь.

Она всегда так говорила – повторяла с самого моего детства, когда обнаружились мои завораживающие способности. Она пугалась, что я, управляя ею силой своего голоса, заставлял подойти ко мне, где бы она не находилась в доме. Поначалу я хотел лишь, чтобы она уделила мне внимание – наивно, по-детски, – но потом осознав, что ее холодность не согреть и лед в сердце не растопить, я лишь запугивал ее, играя в кошки-мышки, подчиняя своей воле, давая понять, что я тоже могу быть опасен.

Возможно, с тех пор ее отношение ко мне нельзя было ничем исправить; она никогда не видела во мне ребенка – только бездушную и уродливую зверушку, которая мешалась под ногами.

И всему виной моя внешность… или же я неправ, и я, действительно, чудовище – со своей гениальностью, со своей уникальностью?..

Может быть, в самом деле, я никогда не смогу быть частью человеческого общества, потому что мне это просто не дано?

– Но я хочу этого! – упрямо воспротивился я.

Я всегда говорил «хочу». Я со временем начал понимать, что почему-то нужно сдерживать свои импульсы – так всех учат, это и есть правильно; но в глубине души я так и не смирился.

Ураганы бушевали внутри меня. Я сгибался под тяжестью своего бремени – я порой не мог выносить навязчивых мелодий, одна за одной звучащих в перегруженной голове.

– Меня не волнует, чего ты хочешь.

Вот так всегда. Она лгала, что ее не волнует – но она точно не хотела (и не могла) дать мне это.

Я побежал наверх, и, хлопнув дверью, упал на кровать лицом вниз. В моих ушах рефреном теперь повторялась одна и та же фраза, брошенная матерью вслед с явным намерением ударить меня в самое больное место.

– Даже если они принимают тебя в их доме, это не значит, что ты такой же, как они!

Мне было плевать, откуда она знает обо всем… мне хотелось орать от отчаяния.

А что если она права?

…В гостях я прятал распухшие кисти за спину, но это выглядело так глупо – Стелла все прекрасно видела, – что я вскоре перестал вспоминать о дискомфорте.

Я не мог играть на их лакированном прекрасном рояле, но зато я мог петь. Я пел уже не раз, ловя восторженный взгляд женщины в черном, и я отчего-то не стеснялся проявить дерзость и выпустить всех своих демонов наружу.

Они были ласковыми и покорными, как мурлыкающие коты, и их когти, по обыкновению, раздиравшие душу, теперь лишь мягко царапали грудь там, где билось мое трепещущее сердце.

Виктор завидовал, сидя в ступоре, в какой-то момент даже перестав мне подыгрывать на клавишах, а Стелла неровно дышала и глядела на меня, не отрывая взгляда темных глаз.

Ее лицо становилось бледнее каждый раз, когда я пел или играл в их доме, но я объяснял это всего лишь эффектом моей гениальной музыки.

Возможно, она видела и слышала что-то свое в сложных композициях, но я никак не мог понять, что именно. Я ее, несомненно, пугал, однако она не спешила прерывать меня или, как моя мать, бить по рукам.

Когда я закончил, ощущая мелкую дрожь и легкую слабость, как после длительного периода лихорадки, я задал волнующий меня вопрос:

– Скажите честно, мадам, что вы чувствуете?

Моя мать говорила, что ни одна женщина, услышав мое пение, не сможет умереть в состоянии благости… я смутно представлял, что это значит, но знал, что в этом нет ничего хорошего.

Она растерялась. Я узрел, что она желала бы ответить честно и искренне… и ей это было трудно.

– Я буду откровенна, Эрик, – с надрывом в голосе говорила она, – я слышала такой волшебный голос только у одного человека. Он был гением, он выделялся настолько, что представители рода человеческого его просто боялись. Он был прекрасен – как и ты – в своей чистоте и любви к творчеству. Он создавал шедевры, и весь мир был у его ног. И у тебя так будет. Ты боишься сам себя, но тебе не стоит бояться – ты прекрасен, Эрик.

Я не ожидал ничего подобного. Я бы предположил, что ничего не понял из ее слов, но они все равно навсегда остались в моей памяти.

Кто этот человек?..

Ее муж… точно, да, как же я сразу не понял.

В тот вечер я ушел, пообещав прийти завтра и разучить с Виктором вокальный дуэт – он, очевидно, приревновав к моему таланту, пожелал повысить свой уровень, и я согласился.

Я понимал, что с таким успехом (и такой наследственностью) мальчишка сможет догнать меня в пении, но искушение заниматься музыкой в их семье было сильнее любых убеждений и мнительности.

Но ни на следующий день, ни через день я не пришел. Испугавшись собственных коварных и непристойных фантазий о том, как я покорю сердце странной артистки своим голосом, сводящим с ума, и как она будет умолять меня петь еще и еще, пока не прильнет ко мне настолько близко, что я не выдержу и остановлюсь, чтобы поцеловать ее в губы, я запретил себе даже думать о визите.

Достаточно было один раз представить эту сцену, чтобы возненавидеть себя и устыдиться еще больше.

Обычно я никогда не думал ни о чем подобном – я даже не мог подумать, – что мой разум может рисовать такие картинки.

Я наивно предполагал, что если я постараюсь забыть о существовании соседей за витой стеной плюща, умирающего от осенних ночных холодов, и они непременно обо мне позабудут.

Каково было мое изумление, когда в парадную дверь постучали. Затем стук – требовательный и громкий – повторился еще и еще, и Мадлен, вероятно, отрываясь от своих дел, неуверенно шла ко входу.

Она не привыкла к тому, что кто-то вообще изъявляет желание войти в нашу дверь, но уж если так происходило, то за этим обычно следовало что-нибудь плохое.

Затвор жалобно скрипнул, и уже не дожидаясь, когда створка распахнется, стоявший на пороге с придыханием произнес:

– Мадлен, нам надо поговорить.

========== 14 ==========

Это была моя странная артистка. От звука ее голоса внутренности начали плавиться, и я беспокойно забегал по комнате, словно тигр в клетке.

Зачем она пришла?..

Они, вероятно, так и стояли, глядя друг на друга, разделяемые порогом, потому что Стелла добавила, прерывая повисшее молчание:

– Может, ты меня все-таки впустишь? Я все равно не уйду, пока не убежусь, что ты меня услышала.

– Хорошо. Проходи.

Судя по тихим шагам обеих женщин, они прошли в гостиную.

– Присаживайся, – издевающейся интонацией произнесла Мадлен. – Может, чаю?

Гостья вздохнула – она ожидала подобной реакции, она знала, куда направлялась.

– Нет, спасибо. Я не буду притворяться, что зашла мило побеседовать и рассчитывала на твое гостеприимство. Я хочу поговорить об Эрике.

Моя мать не скрывала недовольства.

– Тут не о чем говорить. Я даже не собираюсь с тобой это обсуждать.

Почему она так категорична? В одном упоминании обо мне, судя по всему, столько постыдного и отвратительного, что она вообще готова рьяно отрицать мое существование.

– Тебе придется, – с убедительностью лезвия бритвы отчеканила гостья. – Ты ломаешь его. Ты делаешь ему больно. Это недопустимо.

– Да что ты вообще знаешь?! – воскликнула Мадлен, чувствуя, как ее зажимают в угол. – Ты понятия не имеешь, каково это…

– Чем ты оправдываешься? Что такого в воспитании Эрика особенного, что нужно применять подобные методы?!

– О! Не строй из себя дурочку! Ты сама все прекрасно понимаешь! – зашипела моя мать. – Может, конечно, он при тебе строит из себя невинное и замученное дитя, но в этом существе сам дьявол.

– Мадлен…

– Если бы ты видела, что он собой представляет, ты бы так не рассуждала!

– Мадлен, он твой сын…

– Нет, это не так! Я не могла родить такое мерзкое чудовище!

– Да ты просто с ума сошла от одиночества в четырех стенах! – с ужасом отозвалась Стелла. – Что ты… да как ты можешь так говорить!

– Тебе легко рассуждать – со своей идеальной жизнью и идеальным ребенком! Ты не растила урода, не держала его взаперти, оставаясь присматривать за ним, только чтобы никто не видел, насколько господь оказался к тебе немилостив!