Зачем он ей всё это рассказывает? Мерзко. Словно давит на жалость. Он умолкает, пытается удержать судорожный вздох и ловит движение. Пытается сфокусировать взгляд и мотает головой, не веря глазам. Нет, она точно чокнутая. Больная на голову.

Альда спускает вниз гетры. Полосатые. Жёлто-чёрные. С котиками и бантиками по чёрному полю. Затем она задирает свитер и молча начинает стягивать с себя лосины.

Это что, акт милосердия?.. Он настолько жалок, что она решила его пожалеть таким образом?..

– Спасибо за стриптиз, – делает он три громких хлопка. – Но это уже лишнее.

Девчонка не останавливается. Точно сумасшедшая. Цирк подзатянулся, и Максу до ужаса хочется её выпереть поскорее и выпить ещё.

– Хватит! Прекрати! – он зол не на шутку, но Альда уже спустила штанишки и стоит перед ним, как ребёнок: лосины внизу, пальцами она аккуратно придерживает длинный свитер. Задрала его почти до трусиков. Но Макс туда не смотрит. Взгляд его прикован к уродливому шраму – сине-красному, что опоясывает правое колено, как змея.

Макс слышит, как капает вода. Противно, мерно, очень громко. Тикают часы на стене. А его будто привязали к сине-красной змее. Словно она ужалила его и парализовала. Всё плывёт перед глазами. По виску течёт капля пота.

– Я балерина, – Альда говорит так, будто находится под водой. Медленно, плавно, без эмоций. Ровный голос, неподвижное лицо. Только губы шевелятся, как створки раковины. – Как видишь, бывшая. Я больше ничего не умею. Да и не хочу. Ты поможешь мне. Я помогу тебе. Поэтому скажу ещё раз. Я хочу танцевать с тобой, Макс. Хочу, чтобы ты танцевал со мной. Даже не для того, чтобы кому-то что-то доказать. Хотя и это тоже. А… чтобы жить и дышать. По-настоящему.

Она разжимает пальцы. И растянутый свитер падает вниз. Прикрывает колени. Наклонившись, Альда поднимает лосины. Подтягивает их повыше под свитером. Не спеша поправляет гетры – смешные полосатые гольфы с ярко-жёлтыми котятами и бантиками на чёрном фоне. А затем идёт к двери. В проёме останавливается и оборачивается.

– Ты подумай, – прожигает карими глазищами, – а я приду ещё. Дня через два.

Максу не хватило духу ни окликнуть её, ни остановить. Он так и сидел на табурете, с ненавистью поглядывая на костыли. Чёртова дура. Такой день испортила. Нарушила его личные границы. Тщательно лелеемое забытье. Не дала дослушать музыку. И вообще.

Он добрался до комнаты. Рухнул в компьютерное кресло на колёсиках. Крутнулся пару раз. Но в голове и так шумело и вертелось, как в балагане. Порывшись в плей-листе, врубил Моцарта. Погромче. Ту самую часть из «Реквиема», что стонала и оплакивала. Тянула, зажав в кулаке, нити души. И тот самый синий сдувшийся шарик поволокла за собой, как на аркане.

На столе – недопитый стакан с водкой. Макс зажимает его в руке. Смотрит, как плещется на дне прозрачная жидкость, а затем с силой запускает его в стену. Звякают осколки, вплетаясь в хор, что выводит заупокойную песнь.

Макс выключает музыку. Закидывает руки за голову. Пялится в потолок. Сидеть в тишине больно. Быть одному – невозможно.

– Приезжай, пожалуйста, – просит он сестру, как только та берёт трубку. – Я тут… в общем, приезжай, Лизхен.

Только ей он доверяет и может позвать. Только она не будет смотреть на него с жалостью, причитать, пугаться, записывать к психологу или психиатру. Мать совершенно не годится для специфических поручений. А младшая сестра – вполне.

Пока она добирается, лучше привести себя в порядок. И музыку повеселее. Конец классике. Привет, рок.

Макс опускает голову под холодную воду. Правда, отрезвлять уже почти нечего, разве что воспалённым глазам хорошо. Он всегда пьянел медленно, трезвел быстро и никогда не упивался до невменяемости. Всегда умел изъясняться почти чётко и здраво. Разве что замедленная речь его выдавала.

Сестра тоже влетает без стука. Он так и не закрыл дверь после блаженной Альды.

– Ну? И что тут у нас на этот раз?

Она чутко водит носом, морщится, сразу же идёт открывать окна. Распахивает настежь. Холодный воздух тут же врывается в квартиру, надувает парусом тюль.

Лиза без просьб хватается за веник, убирает осколки, с сожалением оглядывает пятно на обоях. В её движениях нет суетливости и ни одного лишнего жеста. Убирает, пылесосит, моет посуду и пол, собирает в пакеты бутылки и мусор. Чётко, как робот. А затем садится в кресло, раскачивается из стороны в сторону, пристально изучая его лицо. От этого взгляда неуютно.

– Узнаю, кто тебе водку приволок – вырву печень и сердце. А лучше – ноги, чтобы больше не смел потакать тебе.

Зная Лизу, можно и не сомневаться. Ей всего двадцать, но хватка, как у бульдога. Или питбуля. И жалости от неё не дождаться.

– Спасибо, – Максу больше нечего сказать. Стыд душит. Но без её помощи ему не обойтись.

– Пожалуйста, – слишком вежливо. Видимо, перед взбучкой. – Ну, и долго ты собираешься киснуть? Жалеть себя? Потакать своему скотству? И почему, спрашивается, ты без протеза? Опять на этих костылях прыгаешь.

Сестра напоминает ему вредную собачонку, что кидается грудью на слона, как моська.

– Не могу с этим протезом, – упрямо сжимает губы Макс. – не чувствую ногу, теряю ориентацию.

– Да что ты говоришь! – всплескивает руками противная Лизка. – Ориентацию, говоришь, теряешь? Именно с протезом? А без протеза, значит, мачо, как и был? Точно?

– Я не шучу, – злится Макс. – Это… отвратительно. Но я как будто теряюсь в пространстве. Не нахожу точек соприкосновения с землёй. Так дети, наверное, начинают ходить – их штормит и шатает. Поэтому они падают.

– Дети учатся ходить. Шаг за шагом, Макс. Падают и встают. Снова и снова, пока не начинают топать. То же самое нужно делать и тебе. И однажды всё получится. Знаешь, в чём отличие? Дети не боятся. А ты – да. Их ведёт вперёд любопытство. А тебя тормозит страх.

Лиза заправляет за ухо прямую тёмную прядь, облизывает губы и складывает руки на груди.

– Я сейчас скажу крамольную вещь, брат. И даже не боюсь быть удушенной или побитой. Пока ты не перестанешь себя жалеть и отстраняться от всего мира, у тебя ничего не получится. Ты даже не понимаешь, какой счастливчик. Ты потерял лишь часть ноги. До колена. И вполне можешь быть нормальным – прыгать, бегать, жить полноценной жизнью.

– Ещё скажи – танцевать, – кривит он язвительно губы и почему-то перед глазами у него – Альда. Чучело без груди и в растянутом свитере. С красно-синим шрамом возле колена.

– Да! И танцевать! – горячо хватается за опасную мысль сестра. – Всё, что угодно! На руках ходить. Пить кофе в кофейне напротив. Целовать девушку и бродить по лужам в дождь, без зонта. Помнишь, как раньше?..

– Как раньше уже никогда не будет, – во рту становится горько. Привкус степной полыни и сухого ветра.

– Ну и по фиг, – Лиза зло сверкает глазами. – Будет ещё лучше. Только в это надо верить и меняться. Не оглядываться. Не вернётся уже ничего, ясно? И нога не отрастёт. И ты либо живёшь с этим, либо катишься вниз.

До него пока не доходили её правильные слова. Не трогали. Проходили мимо, как товарный поезд, у которого нет остановки, а есть какая-то далёкая станция прибытия. Но в груди засел жуткий дискомфорт. Ворочался и цеплял внутренности. Корёжил орган, который называют сердцем. Альда. Чёртова ведьма. С глазами-пропастями и козырем из рукава. Сине-красной змеёй, что ужалила его и смотрела, как он корчится в муках, пытаясь переварить смертельный яд.

– Ладно, – Макс хлопает себя по коленям. – Я тебя услышал. Мне надо подумать, с чего начинать.

– С улыбки, – у его несносной сестры всегда есть ответ. – Начни с улыбки, Макс.

Альда

Он двигался как бог девяносто восьмого левела. Пластично, размеренно, с затаённой страстью. Под загорелой кожей бугрились мышцы, ягодицы сжимались ритмично. Аххх… оххх…Да-а-а-а…

Но это не секс, нет. Всего лишь танец. Хотя и в сексе он также хорош. Как перепетуум мобиле. Как отбойный молоток. Вдалбливался, проникал, вжимался. Дышал, группировался, красовался. Делал технически великолепные позы – недоступные простым смертным ухажёрам с неразвитой мускулатурой.