Благо тишина, под ногами никто не путается. В окружении ни души, а погода шепчет. Свежий ветерок листвой шевелит. Слоника утюжили почти любовно. По турничку, хитрушкам, катушкам. С разбегу наверх в лоб прямиком забегали. Руки сами к скале льнут, ножки зашагивают.
Сели на камешках под Собольками. Плохиш сигаретку достал. Он свою теорию по эмоциональным расслаблениям в жизнь проводил, потихоньку приучая к табаку Петручио.
Солнышко припекало в меру, нежило закрытые веки и лица. Хотелось бухнуться в траву навзничь и проспать часиков надцать. А заботы? Забота не волк, в лес не убежит. А убежит, там и сдохнет.
Неожиданно сверху от Колокола послышался глухой, утробный треск березы. Плохиши вскочили, как на пружинах, и автоматически ринулись от стены, зная, что сейчас что-то вальнется.
Раздался ужасный, ни на что не похожий вой от падения человеческого тела. Глухой мощный удар привел его к завершению. Что-то темное повторно вскинулось над землей и опало вниз окончательно. Плохиш выматерился.
-- Все! Кому-то кранты! Пошли быстрее!
Из-за нагромождения огромных камней виднелись чьи-то ноги в калошах. Доносились стоны. Похоже, он был еще жив. Плохиши кинулись вперед. Петручио с ходу запутался в калошных тесемках, неловко упал и рассадил до крови щеку.
Юрка был первым. На ослепительно зеленой, теплой траве лежал Мурашик. Под его спиной быстро росла лужица черной крови. Он хрипел и постанывал. Дыхание его было прерывистым и не равномерным.
Плох почувствовал, как нечто жаркое и острое вспороло его грудь. Холодило сердце. Волосы поднялись дыбом и самостоятельно шевелились на его голове. Мурашик дергал веками. Время от времени открывались свету его пустые, темные зрачки. Он уводил их к переносице, вскидывал грудь и с хрипом хватал порцию воздуха.
-- Петручио! Бегом на Лалетино, идиот, за скорой! Он еще жив! Быстрее!
Краем глаз он видел, как друг его быстро обул кроссовки. Зачем-то схватил калоши в руки, стал наматывать на них фитиль. Потом Петручио чертыхнулся, с маху бросил скальную обувь на землю и широкими прыжками полетел вниз.
Стояла абсолютная тишина. Ржавым обручем она сдавливала Плохишу виски, потом зазвенело в ушах. Горло наполнилось горькой, тягучей слизью. Плохиш вытер рукавом набежавшие слезы. Очень хотелось курить.
Справа донеслась чья-то неторопливая, шаркающая походка. Плохиш четко слышал, как зацепленные ногами мелкие камешки сыплятся вниз. Стукаются друг о друга, как маленькие, биллиардные шары. Разлетаются брызгами.
Плохиш крикнул. Через пару минут к нему приблизился сухощавый мужчина в геологической штормовке с надвинутым на нос глухим капюшоном. Он встал рядом и долго молчал.
-- За скорой побежали?
-- Да, - едва выдавил из себя Плох. Он не мог поднять глаз. Ему было мучительно стыдно, как будто это именно он не удержал Мурашика и был виновникам произошедшего.
-- Что-нибудь еще надо?
-- Дай закурить.
Мужчина вытащил из кармана мятую пачку папирос "Волна", разорвал ее с боку и высыпал почти все содержимое рядом с Плохишем. Потом геолог достал спички, потряс коробком перед его лицом и положил рядом. Не проронив более и слова, мужчина молча пошагал вниз. Юра так и не смог повернуть ему вслед тяжелую, горящую огнем голову.
Мурашик застонал. Юра боялся к нему даже прикоснуться, дышать в его сторону. На губах парня проступила кровавая пена. Он закашлялся, хватая вдавленной грудью воздух, прочистил горло и тихо запел: "Мой фрегат, давно уже на рейде..."
Только тут Юра заметил, что голову мальца пересекает огромная, неестественная впадина. Она впечаталась в мозг и не оставляла никаких шансов на жизнь. Плохиш плакал навзрыд, безуспешно пытаясь затянуться обкусанной мокрой папиросой.
Прошло Бог знает сколько времени. Юра почувствовал, как чья-то холодная сильная рука остужает его лоб, успокаивая и даруя жизнь. Он увидел стоящего рядом Боба. Его вечная, не снимаемая никогда куртка болотного цвета была распахнута. На ней не хватало половины пуговиц.
-- И так бывает, - спокойно сказал Боб и убрал ладонь с его горячего лба. - Все мы умрем. И ты, и я. Но не волнуйся, печаль эта еще не скоро. Я вот от яичницы с салом загнусь. Так не есть, что ли?
Облик вечного скитальца был до крайности непривычен и чужд. Его полные губы ничего не жевали, лицо как-то обострилось, припорошенное короткой, седой щетиной. Взгляд усталый, но резкий и до боли глубокий.
Боб смотрел отроку прямо в глаза. И неожиданно пространство дрогнуло, впуская в себя наслоения времен, далей и судеб. Там, за его спиной, чужие, давно умершие люди молились небу и земле, разводили костры. Топорами валили лес зэки, кутаясь в тертые хилые телогрейки. Звучал бубен шамана, хрипели испуганные, загнанные в ловушку лоси. Улыбалась Манская Баба, искристым рукавом вытирая красивое белое лицо.
Он увидел вдруг себя, только сухого, старого. Увидел седые волосы Филипка. Друг Петручио склонился над общей тетрадью и выводил замысловатые каракули. Приплясывал перед креслом дантиста раздраженный Квасец... И взошел на свой Эверест Захар... Страховал и поучал кого-то невидимого Лебедь... Совсем облысел Поручик Петров...
Эта была другая, еще не свершенная жизнь. Чувствовалось, что полнится она незнакомой и скраденной канителью. И они стали другими. Их обуяла сухость, и каждый верил лишь в свой карман. Радовал друг Лысый, он существенно не менялся, только лоб становился уже, а очки шире. Добавлялось мальцу диоптрий.
Боб резко взмахнул рукой. И показалось Плохишу, что блокнот вещих его заметок превратился в стаю неведомых птиц. Он разрастался вверх тенью, наполнялся шелестом крыльев и взмыл к небу.
Они уносились вверх, даруя свободу выбора и самой жизни. Ту самую "СВОБОДУ", что белыми буквами судьба вывела нам на Втором Столбе. На секунду заслонив солнце, стая вещая сверкнула яркой, непереносимой для глаз радужкой. Потом птицы поднялись еще выше, постигая непостижимое.
