Ирка повстречалась с ним средь темного лесу и поначалу оказала животному должное благоволение. Козел откушал от щедрой женской руки и вроде удалился восвояси. Ирка пошла дале и развернулась к мужскому полу тылом. Она понятия не знала о тактике и стратегии.
Мощный толчок в зад вывел милую из равновесия и переместил метров на пять, а то и на шесть свободного пространства. Иринушка взвизгнула от неподдельного ужаса, а щедрый проситель стоял перед ней и угрожающе маячил витыми рогами.
-- Козел поганый! - правильно обозвала животное Филиппок, но тот щурился и балдел хитрой рожей. Полный рюкзак домашней снеди вызывал аппетит и потуги к решительным действиям.
Ирка бросила в него куском хлеба и ринулась по направлению к избе. Козел смел подаяние в три секунды и быстро нагнал потерпевшую. Рога его угрожающе нацелились в рюкзак Филиппка, но в тот раз он промахнулся.
Любовь к ближним животным растаяла окончательно, а недра рюкзачка опорожнялись скачками с удивительной быстротой. Минут через двадцать Ирка искренне убеждала козла, что там ничего нету.
Как бы сказал Поручик, цейтнот затягивался, патовая ситуация перерастала в матовую. Обнаглевший козел блеял решительно, Филиппок от безысходности рыдала навзрыд. Козел рыл копытами земельку и пятился назад для разгона на абордаж.
Мужики сняли бедную девку с елки. Кора дерева снизу была потрепана так, будто приходил медведь. Слава Богу, лазать по деревьям, это козел не умел. Но рюкзак был уже пуст бесповоротно.
Лебедь выставил из своего на стол дюжину шампанского. Для братии покрепче имелось кое-что в заначке у Никодима. Не опоздал к празднику Лысый, и в счет расчета за порцию дерьма Любка принесла полный рюкзак домашних тортиков. Глаза оглоеда блестели масляно, он обещал съесть оное исключительно сам.
Кулинарные излишества посещали избу редко. Но когда уж начиналось, то изойтись слюной вся недолга. Дымили в обе печи и на улице, и в избе. Калилось желтое подсолнечное маслице в ожидании пирогов и расстегаев. А о начинке их в тайге говорить грех.
Шинковали дикий лучок и невесть откуда взятую черемшу. Огненную смесь разбавляли яичками вкрутую и резаными помидорками для пикантности. Была и мясная, и языковая, и ливерная начинка. Конечно же, в ход шли собранные по дороге грибочки. А черничная, голубичная со сгущенкой, брусника и горьковатая жимолость для сладкого?
Отдельно лепили пельмени, маленькие, ровные по двести штук на лист. Приправкой в бульон - травы разные от чабреца до укропа с петрушкой, только бы не переборщить. Тут и рыбка северная, три часа, как соленая, в самой свежести смак. И строганины в отдельное блюдо. А салат у каждой мастерицы свой, да не один.
К плову по-узбекски Захар женской руки не допускал. Блюдо это капризное, в любом перебавишь или недостачу допустишь, - почитай испортил. Для каждого казана и подход свой необходим, и привычка. Чтобы огонек жаркий, да не очень, кабы не подгорел. Оно ведь так, рисинка к рисинке, и не дай случай, чтобы в ком, и жирного в четкой мере.
Сели за столом к вечеру, а спать завалились после рассвета. Пели и плясали под гитару. Баловался гармошкой Леопольд. Освещенная огнем в ночи, среди троп сплетения и тайги бескрайней, шумела изба, как в первый и в последний раз.
И не было в той гульбе ни лишнего, ни скупого. Загорались они смехом и шутками, уходили в себя песней грустною, заслушивались байками и былью. Эхо летело вдаль, рассыпалось многоголосицей, растворялось средь немоты сумрачной, ночной тайги. А то, подхваченное порывом ветра, добиралось до самых Дикарей, к Грифам, вспять доносилось к Голубке. И там знали, что Эдельвейс сегодня в гульбе. Собирались в гости.
Маленькие острова человеческого жилья средь бескрайнего хвойного моря. Одних изб на Столбах ранее было десятки. В каждой - клубок историй, небыли и были. В каждой судьбы человеческие, хватившие через край.
А сколько еще стоянок, тайных схронов. Сколько потухших кострищ да темных лежбищ век назад бродивших здесь золотарей. А ранее, - что знаем мы о тех, кто перед нами? Место это особое, издревле людей к нему тянет. Издавна оно своей жизнью живет. И мы уйдем, оно пусто не будет. Тайга сибиряку, что мать родная. А свято место пусто не бывает.
А что было ранее, о том Манская Баба молчит, супит брови. Кто ей поклоны приносил, кто сказки сказывал? А кто ее матерью своей считал, увидеть сквозь время сложно. Да только кажется, что каждый шаг здесь, отголосками чужих, прожитых жизней полнится.
Может здесь мы-то и родились по-настоящему, - как нация, как народ русский. Ведь все, что в нас хорошего есть, легко здесь из души извлекается и тайге любо. Идешь по тропе, а лес, - чуешь?- избою сибирской пахнет, не западным, а росcейским домом. Широко тут вольно и чисто.
В тайге морозом да водицей студеной любую хворь с лица сметет. Любую печаль в прошлое отправит. А характером мы как есть к ней. Отсюда наши корни. Нельзя их терять.
Птицы вещие
Уходило с оглядкой лето, по ночам холодели ветра. Осень на Столбах вкрадчива и нетороплива, но опоздать ей Север не дозволяет. Дохнет льдами от океана, через пустоши, тундру, и далее. Пора птицам залетным на юг отправляться. Пора и Плохишам вагонной суетой до теплых стран, теплых скал, доказывать Пирату и его гоп-команде, что выросли они из штанишек детских. Пора места в сборных и подзаборных результатами спортивными столбить.
Два билета в плацкартный вагон грели душу Петручио, но расстраивали Плохиша. Поддался на посулы и уговоры, поверил, распустил слюни, не запнуться бы о губу. Идти в армию под ружье почему-то не желалось. Верить в доброго дяденьку Шефа, который в спортроту устроит, как-то не моглось. Но шанс есть.
Побратались настолько, что решили тянуть лямку вместе. Петручио тоже шел в осень в армию, вот и хотел, чтобы на двоих. Он за эту спортроту уже два года как на соревнованиях выступает. Даже первенство ЦСКА врет, что выигрывал, а лезет похуже. Я там точно первым номером буду.
Для прощания со Столбами решили взлезть на Коммунар, пройтись ходами тяжкими, чтобы дух захватило. Разминались у Слоника тщательно, Дуськину Щелку прошли и пару ходов новых, которые Плохиш лично выдумал.
