Но Мурашик отбрехался наотрез. Не могу, говорит, дело есть. Так девки и потопали в одевичестве. А тайга хмурая, да суровая, качает ветвями с шорохом. Дело к ночи клонится, и ни одной души, только ветер листвой сорит.
Долго ли, коротко, дошагали до избы. Дверцу открыли, водички принесли, зачали кашеварить. Тут и повеселела Любка. Страхи в пламени печурки растворились. Досужие вымыслы по тропинкам разбрелись, а чай назрел, пахнет смородинкой. Дюже лютый чай у них тогда приключился. Вот Любка и расслабилась, себе на горе.
-- Лен, а Лен, - говорит, - пойдем в избу, одежку перекинем?
-- Ну и сама сходи.
-- Ага, сходи. А представляешь, счас из избы мужик как вынырнет, голодный и страшный, зэк какой-нибудь.
-- Мы здесь уже битый час. Давно бы вынырнул, - ей смелая подружка отвечает.
Любка поежилась зябко, но в избу все же пошла. Деваться-то некуда, и страхов видимых вроде нет. Только в темноте разложилась, маечку скинула, шнурки развязала, как из самого темного угла, из-под нар, что-то черное, мохнатое как вынырнет, как закричит: - А что вы тут делаете?!
Любка из избы к Ленке, за волосья милой вцепилась и в вой, всхлип и причитания. Ленка от боли как заорет. Любке и по рукам, и по мордам. А не выпускает та причесон ни в какую. Рвет и мечет.
Тут из избы выбрался сонный пугатель Мурашик. Давал он там дрыху. Окольными путями наперед девок добрался, под нары и по простоте своей дрых. Ждал, когда девки его к ужину позовут. Он мужик не привередливый.
Засим и Ленка заголосила. Мало ли что? Мурашик и сам напужался. Ночь темная, сила нечистая, а если поперек лба? Стоят втроем и воют потихоньку. Эхо по болотам и распадкам разносится. Кукушки, да дятлы из гнезд попадали и айда в небо к звездам, от греха подале. Картина еще та - приплыли грачи по Репину.
Разобрались, считай, через час. Ленка Мурашика горячей сковородой окрестила. Любка выдрала у нее клок волос. А сам Мурашик без ужина остался, боднул в переделке кастрюлю с варевом грешным задом. С тылу вроде пахнет, а желудок голодом урчит. Вот и дошутился, поиграл жопой в жмурки.
Бедную Любку кое-как успокоили и отправили спать в избу. Тут и народец шальной привалил. Повеселело, баловались гитаркой на опалубке у избы. А Любка на верхних нарах улеглась. Ленку с собой звала, а та опасливая стала, близко не подходит.
Пуганая баба сама поперек спать ложится. Вот и Любка устроилась головой к выходу. Не как обычно. Так ей и выход из избы видать, и к свету огня поближе. Через пару часов и остальные угомонились, притянул к себе сон. Затихли.
Мурашик на тех же нарах лежал. Среди ночи слышит стук глухой и монотонный. Бум, через минутку еще - бум! И воет ктой-то загробным голосом. Мать честная, бесы пришли! Не ночь, а вакханалия. Темнотища-а!
Мурашик тихохонько с нар сполз, спички надыбал, а в темноте: Бум! И-и-и! Бум! Чиркнул серой дрожащей рукой, и будто ладаном пахнуло. Любка-то не так улеглась. А и проснулась, через не обратный вход. Хотела с нар слезти, а перед ней стена. Она руками вокруг шарит, а бревна со всех сторон. Ну как в гробу замуровали!
Мурашик, как глазами это скверное дело узрел, так стало ему и не до смеха. Умрет ведь от страха девка, ужас в глазах какой. Он ее в охапку сгреб, в два одеяла завернул, успокоил. Колыбельную напевать принялся. А деваться куда? Вот тебе и ситуация.
Первые радости
За разговорами пришел рассвет. А за коротким сном и долгое утро. Утро в избе кого хошь, даже мертвого пробудит, больно оно в ней свежее, чистое. Спозаранку кто-то из мужиков дрова рядом с избой колотит, потом печурку растопит. А там и съедобным запахло. А такие пироги, да в чужом желудке никого не обрадуют.
Выполз Плохиш из-под одеяла, потянулся, к окну подошел, растворил, а там... Под тобой тайга елей макухами, а над тобой пригорки кудрявые, а выше небо синее. Мох по стволам вековым к верху зеленой сетью плетется. Вздрагивает на ветру мохнатыми кисточками. Ветер с ним и с деревьями играет в жмурки. То волной пройдет, то мелкой моросью, и свежестью от зелени набирается. В легкие, как иголками, колет. Вдохнешь грудью, так будто меда напился.
Самый зной встретили на Центре. Народ до того плотно облепил Первый и Второй столб, что ковыряться там - ноги прочим на голову ставить. Игры в американочку, карнизики в садике, и Мечта у самого верха Плохиша не задели. Ходы прошли скромные, высота особо не доставала. Только раз, когда Петручио приплыл на катушке и блеял дурным голосом над солидной пропастью, Плохиш предпринял меры экстренного спасения.
Самое интересное началось, когда Квасец потащил новобранцев на Коммунар. Чтобы не вклиниваться в общую очередь перед Крокодилом, двинули слева под обходик Рояля, а это уже был негладкий ход.
Огромная, ровная полка была совершенно пустынна. Резко очерченной границей с окончанием в полную отрицаловку, она уходила в пустоту. Где-то на тридцать метров ниже виднелись макушки деревьев. Нетронутые никем, шершавые, вбитые в ткань камня лопухи мха говорили о том, что человек здесь не частый гость.
Справа над полкой обширным, высоким карнизом нависал жандарм вершины Коммунара. Прямо напротив громадой взрастал Второй столб. Под ним на пологих валуганах величиной с добрый дом гнездилась компания абреков в фесках и кушаках. Бравые ребята прихлебывали нечто из бутылок, чесали голые, подставленные солнцу бока и пальчиками казали в сторону Первого, как видно, в отдыхающих.
Квасец уселся рядом с распростертой вниз и вдаль пустотой прямо на перегиб и принялся приводить в порядок свои галоши. Достал канифольки из особого кармана, растер ее в пыль пальцами, намазал на носки, принялся тереть их друг о друга.
-- Что делаешь-то, говори? - вопросил Петручио. Плохиш следовал примеру, снял калоши и делал с ними то же самое.
-- Может, тебе туда и не стоит, раз не знаешь?
Петручио обиделся: - Что ты в загадки играешь? Куда вы, туда и я. Что меня за ребенка держать, мастера нашлись.
