– Клиент всегда прав, – прогнусавила она с попыткой улыбнуться.

Её обычно большие серые глаза превратились в щёлки, обрамлённые тёмно-лиловыми пятнами; скулы, и так выделявшиеся на бледновато-розовом лице, торчали ещё сильнее. А недлинные тёмные волосы, казалось, слиплись от засохшей на них крови. И, судя по всему, ей досталось гораздо больше, чем мне. Я подозвал её, и она послушно уселась рядом со мной. Она слегка приобняла меня, поглаживая по рёбрам.

– Тебе ведь тоже сегодня не повезло, да? – тихо спросила Катька, рассматривая моё лицо и ощупывая грудную клетку.

– Не так, как тебе.

Я отвёл её хрупкую руку от своего лица и крепко сжал холодные пальцы в своей руке.

– Это хорошо, – просто ответила Катька.

На какой-то миг мне захотелось прильнуть к ней плотнее, словно она могла избавить меня от любой боли, но она мигом пресекла все мои попытки фразой:

– Ванька ещё не спит.

Я отлип от неё и снова прислонился к стенке, но руку её отпускать не стал. Она, кажется, не возражала против этого, и я был рад. Всё же это лучше, чем ничего. А Ванька смотрел на нас и хмурился. Может, дулся, шут его знает. Он пытался немного расшевелить Костяна, но тот, кажется, полностью принадлежал своему миру, не существующему для остальных.

– Он опять надышался? – спросила у меня Катька, и я коротко кивнул. – Ясно.

Катька встала с земли, случайно оголив тонкие коленки. Она тут же одёрнула помятую юбку рыжего платья и подползла к Ваньке, не сводившего взгляда с её покалеченного лица.

– Чего не спишь так поздно? – ласково спросила она, усаживаясь напротив ребёнка.

– Я не сонный, – зевнул Ванька в ответ. – Больно?

Он потрогал её нос, и Катька поморщилась.

– Немного. Но ничего, скоро пройдёт, главное, что нос не сломан.

Ванька убрал руку от её лица и сочувственно поморщился, как будто больно было ему самому, и Катька немного приободрилась, глядя на такую его реакцию.

– Хочешь, я тебя уложу? – спросила она у Ваньки.

Он в ответ кивнул, слегка отводя глаза, и встал, чтобы поменяться с ней местами. Катька прилегла к стене, вытянув ноги, и Ванька тут же забрался на них, уткнувшись мягкой щекой в костлявую грудь, и моментально засопев. Вскоре задремала и сама Катька. Даже во сне она обнимала Ваньку, и им было тепло вдвоём. Спустя какое-то время отключился и Костян, громко захрапев рядом с трубами.

А я остался сидеть, стараясь отвлечься от боли в рёбрах. Я смотрел на изнанку крыши, с которой осыпалась штукатурка, и думал, почему же Ванька так сильно привязался к Катьке.

– Потому что она – живое воплощение той теплоты и нежности, которой нам всем не хватает, – прозвучало в моей голове. – Вот почему.

Ночь для меня длилась недолго, но я был рад тому, что она закончилась. Хотя и утром легче не стало. Рёбра болели всё так же, а из-за опухшей скулы мне было тяжело шевелить губами и языком. Я поднялся самым первым, заметив какое-то подобие солнечного света, протискивающегося в конуру через входную плёнку. Мне нужно было найти какой-нибудь воды, чтобы смыть с лица кровь, засохшую с вечера. Я оглянулся по сторонам и увидел, как Катька с Ванькой обнимали друг друга, напомнив мне двух свернувшихся в клубок котят. Мне казалось, я понял, за что ребёнок называл её Вискасом: в такие моменты она и правда была похожа на кошку, побитую и слегка облезлую, но всё же заботливую и тёплую. Я перевёл взгляд на Костяна, зарывшегося во все одеяла и старые тряпки, какие он только смог присвоить себе во сне. Он храпел так же громко, как и прошлым вечером, и я был уверен, что в таком состоянии никакие земные силы не способны его разбудить. Я переполз через него без особой осторожности, чтобы пробиться к дальней трубе, за которой было какое-то подобие кладовки, но запнулся ещё обо что-то. Видимо, за ночь вернулись ещё два человека, бомжеватых на вид, и на одного из них я только что наступил. Я почти ничего о них не знал, кроме того, что они жили в конуре ещё до нас, и что они спали ещё крепче, чем Костян.

Я переступил и через это тело без особой осторожности и стал рыться на «складе». Складом мы называли две древних картонных коробки в самодельной кладовке. В них лежало всякое барахло, кем-то когда-то найденное, в том числе и то, что могло нам пригодиться: почти тупые ножницы, куски зеркал, а также куча всяких тряпок и каких-то инструментов. Катькина коробка была отдельно от нашей; она была чище, больше, да и выглядела аккуратней. К тому же, у неё были какие-то минимальные запасы косметики, нужной ей в первую очередь для маскировки следов, оставленных некоторыми «клиентами». Меня всегда удивляло, как при подобном образе жизни она умудрялась держать в чистоте себя и свою одежду. У неё всегда было мыло, зубная щётка с пастой и расчёска. Так что в отличие от нас с Костяном по ней вообще нельзя было сказать, что она периодически ночевала в подобном месте.

Но хватит о ней. Я поковырялся в коробках и нашёл зеркало. Я стащил у Катьки мыло с каким-то платком, похожим на кусок вафельного полотенца, и пополз к бочке с водой, снова неуклюже переступая через спящих людей. Бочка стояла на улице слева от выхода из конуры, мы заносили её внутрь только на время заморозков, да и то не всегда. Её притащили сюда ещё до нашего появления и использовали в качестве отстойника для воды, которой можно было вымыться и даже напиться. Но тем утром она была практически пустой и пахла чем-то тухлым. Другой воды не было, поэтому я зачерпнул из бочки ковшом, привязанным к ржавой ручке, и быстро умылся. Я посмотрел в зеркало и оттёр платком оставшиеся на лице пятна. На мне всё ещё виднелись следы вчерашнего провала, и это меня весьма нервировало.

Я зашёл обратно в конуру, достаточно громко одёрнув плёнку, и легонько пнул Костяна, чтобы тот пришёл в себя. Он резко сел, едва не задев головой трубу, и стал оглядываться по сторонам воспалёнными красными глазами.

– Пошли за водой, – сказал я.

Костян мотнул головой, словно соглашаясь, и начал подниматься, слегка пошатываясь. Я помог ему встать на ноги, и он всё-таки приложился головой о низкий потолок. Он выругался и, скрючившись, вышел вслед за мной на прохладный воздух. Мы поковырялись в груде хлама, окружавшего конуру, и вытащили три припрятанных ведра, сложенных друг в друга. Их около года назад с какого-то склада принесла Катька, и только благодаря божьей помощи и большому количеству замазки в них всё ещё можно было перетаскивать воду.

Взяв вёдра, мы отправились по дороге, ведущей дальше от города. Утро было холодное, сентябрьское. Как раз то самое утро, когда деревья еще зелёные, но на траве под лучами солнца тает едва заметный иней. Мы прошли пару сотен метров, сбивая ботинками капли росы, и спустились по склону к небольшой реке.

– Надо менять воду, – заметил Костян, подойдя к уступу, рядом с которым начиналась глубина. – От неё уже болотом несёт.

Костян всё ещё не отошёл до конца от вчерашнего, но даже в таком своём состоянии он был способен мыслить здраво. Пить из реки, рядом с которой стоит химический завод, дело весьма рискованное, но другого источника воды поблизости у нас просто не было. Я полностью понимал, что ни к чему хорошему это не приведёт, и поэтому ответил Костяну немного нервно, что мы можем сходить на поиски позже.

Костян хмыкнул и окунул ведро в реку, до краёв наполняя ёмкость коричнево-желтоватой скверно пахнущей жидкостью. Потом он наполнил второе ведро и отодвинулся, чтобы я тоже смог подойти к уступу и набрать воды.

– Отстоится, и будет нормально, – сказал я, зачерпывая воду.

– Наверное, – пожал плечами Костян. – Но нам всё равно предстоит ещё несколько заходов.

Так и было. Мы вернулись к конуре, вылили в бочку воду и пошли снова к ручью. Мы всегда чередовались с Костяном, когда ходили на водопой, так что на этот раз настала моя очередь тащить два ведра. А к тому моменту, когда нашими усилиями бочка наполнилась практически до краёв, мои рёбра смертельно ныли. Поэтому, как только я заполз в конуру, я плюхнулся на своё место, думая немного поспать. Но тут ко мне подполз Костян, сел рядом со мной и с предельно серьёзным видом заявил: