«Сила привычки, стремление к возвышенному, разрыв со всеми существующим, распадение всех форм общества, боязнь не сбито ли человечество с дороги и призраком уже два тысячелетия, ощущение в себе смелости и отваги: все ведет продолжительную, нескончаемую, неуверенную борьбу, пока, наконец, болезненные опыты, печальные истории снова возвратят наше сердце к старой детской вере», ‒ размышлял Ницше в 18-летнем возрасте.
Поставив вопрос о смысле бытия, он считает, что жизнь имеет оправдание только как эстетический феномен. Это резюме вытекает из попытки преодолеть нигилизм, подмеченный им и Леонтьевым не только в европейской, но и в мировой истории.
Поклонник Диониса видит истоки западного нигилизма в христианстве, которое разделив мир на «истинный» и «ложный», тем самым внесло диссонанс в целостное мироощущение индивида, и в том, что прежние духовные ценности (вера в Провидение, например) перестали работать, доставлять радость усталому европейцу21.
«Все болит у древа жизни людской», ‒ вздыхал Леонтьев. Он сомневался в силе человеческого разума, подверженного роковым и неисправимым самообольщениям. «Нельзя отвергать бытие Божие рациональным путем; нельзя научными приемами доказать, что Бога нет».
Ницше, рассматривающий разум в качестве эпифеномена, случайного явления на глупой планете, где двуногие создания в уголку вселенной выдумали познание, смеялся над «учеными наседками», воображающими, что они смогут проникнуть в тайну жизни, в этот электронно-кварковый бульон. Верующий для него все же выше, чем потный трудолюбивый образованный атеист. «Любить человека ради Бога – это было самое высшее из достигнутого на земле». Но «выше любви к людям любовь к Отдаленному и Будущему…»22.
По замечанию Н. Бердяева, Ницше воевал не против Христа, а против исторически слабого в христианстве. Автор «Антихриста», ощущая в образе галилейского пророка «захватывающую прелесть… возвышенного, больного и детского», был преисполнен благоговения к «кроткой и чарующей безмятежности», с которой плотник из Назарета пошел на крест. Подобно человеку, который с диогеновым фонарем в руках мечется по страницам «Заратустры» и стонет от того, что он – богоубийца, философ всю жизнь мучился оттого, что ум его, по словам поэта, искал божества, а сердце не находило.
И тут не могло помочь никакое «нравственное хрюканье», никакая зеленая лужайка, где пасутся демократы, коровы, женщины. «Эта всеобщую истинно проклятую жизнь пара, конституции, равенства, цилиндра и пиджака» не мог вместо Бога принять и Леонтьев. «Материальное благоденствие с нестерпимой душевной скукой, с которой пророчил Гартман», выводила русского дворянина из себя. Его возмущало в современниках уродливое сочетание умственной гордости перед Богом и нравственного смирения перед серым рабочим. «Все изящное, глубокое, выдающееся чем-нибудь и наивное, и утонченное, и первобытное, и капризно-развитое, и блестящее, и дикое одинаково отходит, отступает под напором этих серых людей».
Пафос дистанции как неизменное условие культуры был в равной мере дорог Ницше и Леонтьеву. Христианство не отвергает иерархического расстояния между людьми различных духовных дарований23. «И на небе нет и не будет равенства ни в наградах, ни в наказаниях, ‒ и на земле всеобщая равноправная свобода… есть не что иное, как уготовление пути Антихристу», ‒ думал Леонтьев. И был прав, поскольку, согласно Писанию, звезда от звезды разнствует в славе, поскольку Церковь по сей день опирается на трактат св. Дионисия Ареопагита «О небесной иерархии».
В душу Леонтьева заползал религиозный страх не только перед уравниловкой смерти, но и перед усреднением человека. «Коммунизм,… должен привести постепенно… к стеснениям личной свободы, к новым формам личного рабства или закрепощения». Он пропагандировал страх как начало Премудрости Божией, как Первейший стимул к творчеству, построению мощной культуры духа, как, наконец, актуальное мироощущение, помогающее скудельному сосуду быть личностью не в эфемерной гуще социальных битв, а в контексте вечности24.
Не перевелись еще критики, которые подчеркивали и подчерки-вают, что у Леонтьева «нет Христа25, что «в системе взглядов Леонтьева проповедь красоты противоречила аскетическому христианству», что он («Божусь чердаками!» ‒ Б. Пастернак) «вульгарный материалист»26.
Его, как и Ницше, упрекают в «аморализме», не могут простить «безнравственный и веселый» аскетизм. При этом, как водится, напрочь забывают, что Бог парит над моралью, что Господь не морален, а абсолютно блажен27. Он «по ту сторону добра и зла», считал Ницше28 и искал в этом определении прорыв из тупика нигилизма.
«Одна добрая нравственность, одна чистая этика не есть еще христианство… основа христианства прежде всего в правильной вере, в правильном отношении к догмату». Эти слова Леонтьева почти аутентичны знаменитому афоризму преп. Серафима Саровского: «Лишь только ради Христа делаемое добро приносит плоды Духа Святаго, все же не ради Христа делаемое, хоть и доброе, мзды в жизни будущего века нам на представляет, да и в земной жизни благодати Божией не дает».
Получил ли Леонтьев в свое время православное воспитание?
Как он сам вспоминает: и да, и нет.
Его мучило собственное безверие…
В 1871 н. накануне поездки на Афон Леонтьев тяжело заболел и дал обет перед иконой Божией Матери, что, «если выздоровеет, станет «под широко веющий стяг Православия». С этого момента начинается и не оканчивается до его последнего дыхания метанойя Леонтьева. «Я молился и уверовал. Уверовал слабо, недостойно, но искренне»29.
Сколько подкупающей радости и честности в этом исповедании! Кто из христиан не восклицал: ‒ Верую, Господи, помоги моему неверию? (Правда, Д. Джойс в «Улиссе» по поводу этого евангельского возгласа люциферически усмехнулся: непонятно, чему Господь должен помочь вере или неверию?).
Как можно укорять в неверии во Христа того, кто писал, что им движет «вера в… Назарянина, Который учил, что на земле все неверно и все неважно, все недолговечно, а действительность и долговечность настанут после гибели земли и всего живущего на ней»… «Пошли, Господи, нам, русским, такую метафизику, такую психологию, этику, которые будут приводить просто-напросто к Никейскому символу веры, к старчеству, постам и молебнам».
«Безблагодатный и безбожный»30 эстеизм Леонтьева, по мнению П. Флоренского, увлекал красоту далее всего от религии. Но разве не Леонтьев кричал, что во времена безбожия эстет обязан быть верующим?!
Если допустить, что «эстеизм был… религией Леонтьева»31 если в отношении ко Всемогущему у него превалировал эстетический, а не нравственный аксеологический аспект, можно ли это с религиозной точки зрения вменять ему в трансцендентальный грех? Ведь подлинная красота неотделима от Истины. Дьявол тоже может быть красив. Такой неодномерный человек, как Леонтьев, может им даже залюбоваться32. Но только на миг! Коли возникнут рецидивы, он будет наступать им на горло. «Подлинная вера не может быть не внутренней борьбой»33?
Царство Божие нудится и употребляющие усилие восхищают Его с помощью Свыше, поскольку сам человек, собственными силами, почти не в состоянии обрести веру, в той же степени, в какой он может добыть себе свое персональное бытие34. «У Шопенгауэра была воля, было желание не верить в Личного и Триединого Бога, а моя воля верит в Него», ‒ упорствовал Леонтьев. – «Логика веры такова: «мой разум недостаточен,… я… не выпущу его из железных пределов веры. И больше ничего».
Как не слышал этого Н.Бердяев? Как полагал, что мы должны разделить богоборческие страдания Ницше, поскольку они насквозь религиозны, и отказывал в религиозности человеку, который (напомним слова В.Соловьева) был «лично религиознее Достоевского»? Леонтьев, хмурился Н.Бердяев, не любил Бога и «кощунственно» (?!) отрицал Его благодать. Где? Когда?
