Я вновь потянул в себя чувства моряков в поисках хоть чего-то подозрительного. От щупалец отделялись призрачные нити и тянулись ко мне, тянулись. Проникали в грудь и щекотали нутро так, что хотелось кричать от омерзения и удовольствия одновременно. Я боялся, злился, страшился, пребывал в состоянии триумфа, хотел пить, спать, есть, трахаться, в туалет, любил, ехидничал, печалился, страдал, ненавидел.

И очень хотел хлопать в ладоши. Неистово. Потому что мне так нравилось все, что говорил капитан. Каждое слово.

Драный толстяк, он раздражал меня своей дурацкой никчемной радостью.

— У нас есть улика, — сказал Монокль. — Так что, поверьте, скоро убийца повиснет на корме.

Я собрал в себе все нити чужих эмоций. Держал их, как кукловод тряпичного многорукого уродца. Но ничего. Никто не встревожился, не занервничал. Ничье сердце не стало биться быстрее. Никто не испугался того, что его раскроют.

Только ладоши, ладоши. Хлопать в ладоши.

— Завтра мы начнем допросы. Под присмотром эмпата. Вы сами понимаете, что обмануть его не сможете. Никто не уйдет от разговора, поверьте.

В висках пульсировало, покалывало, но тщетно. Никто не вел себя так, как должен был бы вести себя преступник, понимающий, что на его след вышла Гончая. Никто не испугался.

В зале убийцы не было.

Я тихонько-тихонько хлопнул в ладоши. Совсем тихо, чтобы просто почувствовать сухую кожу на руках.

Ночью опять выла метель. Она в бешенстве хлестала харьер острой крошкой, пытаясь опрокинуть приземистый кораблик. Победить его гордую тарахтящую тушку. Акула лежала в меховом мешке, слушая вой стихии. Тревога холодными лапами мяла сердце. Жнецу казалось, что снаружи кто-то есть. Но перед тем, как встать на ночлег, она несколько раз убедилась в том, что до фрета достаточно далеко, и никакая дурная экспедиция мстителей, особенно по такой погоде, до нее не доберется. Даже если корабль развернется. Но, несмотря на эту уверенность, Акула все равно замаскировала суденышко так, что его и вблизи не отыщешь.

Однако душа тревожилась. Там, снаружи, кто-то был. Он словно ходил в метели, вокруг харьера. Иногда отчетливо доносился хруст снега, прорывающийся даже сквозь рев пурги. Пару раз кто-то будто царапнул борт ледоходика.

Акула выбралась из мешка. Подтянула поближе короткий дальнобой и села под люком тамбура. В кабине царила кромешная тьма. Ночи без лун отличались чернотой, а тут еще метель засыпала стекло кабины. Утром придется постараться, когда настанет пора выбираться наружу. Впрочем, топлива хватит, раскатает гусеницами завалы и выползет.

Если доживет.

Она коснулась рукой раны на лице. Боль пульсировала, отдавала в губы. Однако черных ростков болезни пока не было, и это воодушевляло. Сгнить заживо, как от лихорадки Южного Круга, ей не мечталось.

Крошка стегала металл, и тот чуть потрескивал от напряжения. Волнами метель шуршала по стеклу кабины.

Но там, снаружи, точно кто-то был. Акула никогда не отличалась опрометчивыми тревогами. Вот только выбираться туда, проверять.

Она уперла дальнобой прикладом в пол, обняла холодное железо и прислонилась щекой к стволу. Хотелось спать, но...

В такую погоду даже самые голодные снежные львы не выбирались на поверхность. Зарывались, где могли, и пережидали. Человек же... Никогда бы не добрался.

Акула боролась со сном и страхами, сидя в крошечной кабине посреди метели, но в конце концов все-таки задремала. Ей снились тени вокруг харьера, шаги по крыше кораблика и скрежет стекла. Она хотела проснуться, и ей даже показалось, что она вырвалась из забытья. Увидела темную кабину, почувствовала холод металла дальнобоя под рукой.

От обзорного стекла доносился скрип. И ей казалось, будто нечто смотрит на нее оттуда, снаружи. Внимательно, страшно, а Акула никак не могла даже пошевелиться. Сон держал ее железными пальцами, вжимал в спальный мешок и не давал повернуть головы.

Акула даже взмокла от этого чувства, но так и не проснулась. А утром, когда рассвело, вскочила с оружием наизготовку и спросонья целую минуту водила стволом по углам кабинки. Затем опустила дальнобой, вытерла пот со лба подрагивающей рукой.

Сон, всего лишь сон.

Снег залепил смотровое окно кабины. Акула добралась до пульта, покрутила ручку с очистителем. Та зашуршала по замерзшему стеклу и обо что-то ударилась. Акула повторила поворот.

Шшшшш....бум... шшшш....

Она прищурилась, вглядываясь. Крутанула еще раз.

Шшшш... бум....шшшш..

Акула села в кресло, выжала педаль газа, вывернув заслонку обдува стекла. Поток горячего воздуха от работавшего всю ночь двигателя схватился теплыми зубами за обледеневшее окно.

Она крутила ручку очистителя, не отводя глаз от стекла. Та счищала тающий снег, и постоянно обо что-то ударялось. И это «что-то» с деревянным стуком било по стеклу.

Когда снег оплыл и свет Пустыни залил кабину, Акула поняла, что за странный предмет оказался снаружи.

Голова. Замерзшая голова на цепи, уходящей на крышу. Челюсть мертвеца свисала набок, закатившиеся и замерзшие глаза косили в небо. Акула не могла оторваться от черного, похожего на огромную сосульку, языка, торчащего изо рта покойника.

Шшшш.... бум... шшш.

А на стекле, которое выдерживало выстрел из дальнобоя, было нацарапано:

«ухади».

Акула хмыкнула.

— Хочешь пообщаться, милый? Так соскучился по женской ласке? Ну ничего, ничего. Я иду...

Метель сокрыла все следы, кроме головы, в обвязке из смерзшихся кишок. Кто-то пришел ночью, оставил это послание, и скрылся. Кочевники?

Акула содрала с крыши останки неизвестного ей человека, отбросила их в сторону. Если ночной гость хотел ее убить, то это не составило бы труда для него. Тот сон, наполненный беспомощным ужасом, и не был сном. По ту сторону харьера властвовал тот, кто в буране находит замаскированные корабли и цепляет им на крыши замерзшие головы. Ему ничего не стоило прорезать себе лаз сквозь стекло и взять ее.

По телу пробежались жар и совсем неуместное возбуждение.

Тот, за бортом, был опасен. И он хотел играть.

— Мы поиграем, милый.

Когда харьер выбрался на застругу и заскользил по снегу на юго-запад, Акула улыбалась. Гость ее заинтриговал. И даже чуточку испугал. Но она была непонятливой. Намеки — это не для нее.

Так что корабль кочевников Жнец нагнала в середине дня. Он полз, объятый ледяной крошкой, строго на юго-запад. Одинокое темное пятно на ослепительном теле Пустыни.

Сейчас Акула думала о нем иначе. Теперь это было не просто судно, ее изуродовавшее.

Рука в перчатке коснулась ноющей раны. Боль стрельнула, привела ее в себя.

… теперь оно несло в себе загадку.

Жнец сбросила скорость харьера. Белая машина взгромоздилась на вершину одного из холмов и там замерла. Акула же достала металлический, отполированный лист, и посмотрела на отражение.

Тут же пришла мука душевная. Без этих взглядов, без памяти она даже ненадолго забывала о произошедшем. О том, что жизнь не будет такой, какой была раньше. Что та платформа при обрушении расколола ее бытие на две части. До и после. А так хотелось вернуться назад.

Когда на лице не было этого...

Акула чуть отодрала от засохшей раны повязку, посмотрела на выступившую кровь и залепила обратно.

— Нет, милый. Я не уйду.

Подкатила горечь. Захотелось расплакаться, как девочке, но Акула сдержалась. Слабость мимолетная ведет к падению твердынь. Один раз пустив слезу, потом можешь и не остановиться никогда.

С этим придется жить. Как раньше уже не будет.

Отложив зеркало, Жнец взяла штурвал, выжала педаль газа, и ее крошечный пустынный ледоход нырнул по склону вниз. За красным фретом кочевников. Последние дни он не останавливался. Полз себе и полз по Пустыне. Капитан посудины…