За месяц до операции, о которой я ещё не знал, меня привозят в больницу, под усиленной охраной и в наручниках заводят в кабинет офтальмолога, когда выкликает медсестра. Небольшого роста женщина смотрит с любопытством на меня, переводит взгляд на гвардейцев, что стоят за моей спиной.

— Я буду оперировать его 21 сентября в пять часов вечера. За два часа до операции он должен быть здесь.

Я невольно улыбаюсь, слушая этот приказной тон, не вяжущийся с этой симпатичной докторшей. Но становится интересно: то, что сказал доктор — это лапша на мои уши или головная боль для моих сопровождающих? Жандармы сзади, тоже ошарашенные таким напором, по очереди издают какие-то звуки, свидетельствующие о повышенной мозговой активности. Доктор же делает запись в своём журнале, кладёт ладонь на пухлый конверт, помеченный моим именем и, не дожидаясь ответа от моего эскорта, продолжает:

— Вот вам документами с формулярами проб, которые ваша медчасть должна сделать. Если вопросов нет, можете идти.

— Нет, нет. Вопросов нет, — приходят в себя гвардейцы.

Теперь тема им понятна и они, перебивая друг друга, говорят одно и то же.

— Всё будет так, как вы сказали. Не беспокойтесь.

Мне не нравится быстрота принятия решений в такой деликатной теме, как мои глаза и я встреваю:

— У меня есть вопрос. Мне кажется, что я стал хуже видеть за этот год ожидания.

— Да? — наклоняет голову доктор, — Сейчас закапаем и посмотрим.

Капли в глаза для расширения зрачков. Час ожидания к неудовольствию куда-то спешащих охранников. Меня, то есть глаза, фотографируют, и мы говорим всем «до свидания».

Уже со следующей недели у меня берут кровь на анализ. Два раза делают кардиографию, что мне не совсем нравится. Я уже ложился под электроды год назад и меня уверяли, что всё хорошо. Но медсестра уверяет, что два раза перед операцией, это — нормально. Придётся поверить на слово. Снова ожидание. В тюрьме ждать легко. Даже если ничего не делаешь, время не останавливается.

Недели через две, неожиданно, меня везут в больницу. На десять минут меня принимает анестезиолог. Взвешивает и, усадив напротив, начинает спрашивать и объяснять.

— Курите?

— Нет.

— Алкоголь?

— Нет.

— Наркотики?

— тоже нет.

Взгляд становится теплее.

— Аллергия на что-нибудь?

— Пока не было.

Непереносимость медикаментов?

— Последние 30 лет не принимаю никаких.

Снова поднимает голову и обозревает необычного пациента.

— Были операции?

— Полвека назад вскрывали опухоль на руке под общим наркозом.

Медик смотрит на обложку, где написано, что мне — сорок семь лет и понимает, что клиент не только необычный, но и слегка чокнутый.

— Съёмные зубные протезы есть?

— Есть.

— На операцию нужно будет снять.

И снова домой. В тюрьму то есть.

Приближается дата операции. «Гвардия сивиль» с успехом решила головоломку, заданную доктором. Поскольку зэк заранее не должен знать даты поездки, неважно куда; в больницу, в суд…, то меня за день до назначенного дня вынимают из камеры и везут. Оставляют в больнице на попечение местной полиции. Типа, пусть у вас голова болит. Но у полицейских, дежурящих в больнице, голова не болела. На фоне идиота, который постоянно орал и стучал в стены койкой в соседней камере-палате, моё поведение казалось им ангельским.

— Могу оставить жилет? А то — прохладно.

— Нет, не положено. Даже трусы нельзя.

— А два одеяла можно?

— Сейчас скажем медсестре.

И все остались довольны.

Заходит женщина лет пятидесяти, с усталостью на лице. Толи праздник какой был ночью, толи жизнь не ладится. Но улыбается, укладывая меня на койку. Берёт мою руку в свои ладони и похлопывает, чтобы вздулись вены после наложенного жгута.

— Нервничаете? — спрашивает.

— Совсем нет.

Медсестра вдруг протыкает мою вену насквозь. Чертыхается, прижимает вату и виновато бормочет.

— А я, кажется, нервничаю.

— Ничего, бывает. Попробуйте ещё раз, — утешаю.

Полицейские, молодые пацаны, смотрят и улыбаются.

Трубки фиксируются на моей руке и меня оставляют в палате одного. Трубки — это, типа мостиков, к которым можно подсоединять любые капельницы.

В больнице города Кастейон есть отделение, куда возят больных зэков. В аппендиксе здания, на третьем этаже, за двойной дверью находится слева «обезьянник», где в наручниках ожидают амбулаторные больные. Напротив, через коридор, комната для охраны. Дальше по коридору, за ещё одной дверью, шесть палат. В одной из них нахожусь я. В палате есть телевизор. Включаю новости, а там… Каталония протестует, правительство запрещает, полиция обыскивает, народ блокирует улицы, в порт Барселоны заходят четыре круизных лайнера, на которых планируют разместить дополнительные полицейские силы. Операцию по наведению порядка назвали «Анубис». Бог мёртвых в Древнем Египте. Испанцы любят громкие и звучные названия.

Заходит растерянная медсестра с подносом в руках.

— А тебя, оказывается, будут оперировать завтра. Я принесла тебе еду.

— Большое спасибо, но мне ничего не надо. Только воду.

— Но ведь операция только завтра!

— Вот я ничего и не буду есть до операции. А потом посмотрим.

Озадаченные, как и медсестра, полицейские закрывают дверь на задвижку снаружи. На окне, между прочим, решётки нет. Сижу, хожу, поглядываю в телевизор, и время идёт. Позже, отказываюсь от полдника и ужина. Интерес ко мне повышается. Мне на ночь выключают свет и не беспокоят, если не считать замера температуры и давления при пересменке в полночь.

Утром начинается движение. Куча капель в глаз, новая пижама, чтобы переодеться после душа, опять капли и снова растерянно мне.

— А твоя операция будет только вечером…

Хе-хе! Значит, доктор не обманула. Начинается вечер. Сажают на кресло-каталку. Полицейские небрежно отмахиваются от меня, когда я протягиваю руки под наручники. Пожилая женщина везёт меня по этажам в операционную. Два укола выше и ниже глаза, подсоединяют капельницу и, поддерживая под руку, помогают лечь на стол под гиперболоид.

Левый глаз накрывают специальной полумаской. Правый, вроде бы, открыт, но я его не чувствую и ничего им не вижу. Почти ничего, потому что… появилась фигура, похожая на физиономию с картины Эдварда Мунка «Крик». Такие же формы, глаза, открытый рот.

Этот рот засверкал огнём и на чёрном фоне стали сталкиваться между собой крупные, сверкающие снежинки. Сталкиваясь, они ломались. На их месте появлялись новые. Какие-то чёрные, но прозрачные пятна наплывали друг на друга, заполняя всё пространство. Снова снежинки, но уже чёрные с блестящими краями, на чёрном же фоне. И всё это под музыку прибора, которая иногда прерывалась женским голосом, требовавшим закрыть крышку. Под конец появился какой-то прозрачный круг, с чётко очерченным неровным краем. Его долго прилаживали в отверстии такого же размера. Всё закончилось приклеиванием накладки на глаз. И обрушившимся артериальным давлением из-за какой-то дряни из капельницы. А ведь я их предупреждал, что мой организм, чистый от лекарств, может сильно реагировать на всякую химию. Но сейчас мне не до химии и не до реакции на неё, потому что лежу на койке с давлением девяносто на шестьдесят, и даже пальцем шевелить не хочется. Это видимо беспокоит не только меня, потому что среди ночи мне не только делают дежурные замеры, но и приносят стакан сладкого фруктового сока.

На следующий день снимают нашлёпку, и я выныриваю одним глазом из тумана, в котором жил все последние годы. Медицина закончилась, и начались будни по выполнению протокола по перевозке опасного преступника, коим являюсь. Но тюремный автобус, ежедневно перевозящий больных зэков, уходит без меня. Мне там не хватило места: мне положен отдельный двухместный «шкафчик», размером 90/90/165 см. Растерянные местные полицейские, число которых значительно уменьшилось, потому что их коллеги отправлены в Каталонию на продолжающуюся там операцию «Анубис», обещают позвонить в тюрьму, чтобы меня забрали. Когда я обедал в палате, мне принесли одежду. За мной приехали двое гвардейцев на простом автомобиле. Слегка пугаю их обещанием выблевать только что съеденное. Суют мне в карман полиэтиленовый пакет и салфетки на всякий случай, руки в наручники, меня в авто и через полчаса нахожусь на территории тюрьмы.