Это не удивляет. Молчу в ответ. Я тоже не могу нажать на рычаги, чтобы от него избавиться.

После драки в нашем блоке дежурят усиленные вахты охранников из других подразделений и им не с руки делать всякие перемещения. Проходит ещё два дня. Испанец с явно выраженной дебильностью. Такие считаются нормальными. Смотрит в телевизор, комментирует, смеётся, возмущается, отпускает замечания. К счастью, только в тех программах, которые вполглаза смотрю я, занятый моей писаниной.

— Сегодня будет футбол. Играет Атлетик Мадрид в Риме, — говорит он.

— Мой телевизор не показывает футбол. Что-то с антенной.

На следующее утро испанец спускается с койки, устраивается возле открытого окна и зажигает сигарету. Я остолбеневаю.

— Ты, похоже, что-то забыл?

— Я никого не беспокою, — выпускает он клуб дыма, — И я нервничаю.

Шагаю к нему, прижимаю за шею к решётке.

— Тебя забыли предупредить, что я — убийца. Или ты хочешь, чтобы мне за тебя дали ещё пару лет тюрьмы?

Испанец пальцами гасит сигарету и молчит. Молчу и я до самого открытия дверей, когда нас выпускают на завтрак. Вижу, как он подходит к пришедшему на дежурство Наф-Нафу и разговаривает с ним. Охранник посматривает издалека в мою сторону, но не подзывает. Дожидаюсь, когда он остаётся один и иду на разговор сам.

— Мне это дерьмо засунули в камеру насильно. Сегодня он получил предупреждение. Не поймёт, повешу на окошке.

Слишком откровенно, даже для Наф-Нафа. Ещё и трёх недель не прошло, как с окна другой камеры на нашем этаже снимали жмура. Наф-Наф улыбается, и я уже знаю, что он и пальцем не пошевелит, чтобы урегулировать ситуацию. Для него — чем хуже, тем лучше. И весь блок останется без горячей воды в душе. Привычные моются холодной, остальные начинают пованивать. На следующий день к Наф-Нвфу приходит Чудище на дежурство.

— Сеньор! — обращается к охраннику араб одной из камер, — Уже два дня нет горячей воды в душе.

— В понедельник будет, — радостно говорит Наф-Наф, — во всей тюрьме нет горячей.

Я ухмыляюсь этому наглому вранью и набираю чистой одежды, чтобы помыться в душевой модульного спортзальчика после тренировки. Там в душе хлещет такая горячая вода без регулировки, что моюсь только я. Остальные боятся ошпариться.

Провожу моё собственное расследование. Выясняю, что охранника, который сунул мне в камеру дебила, зовут Хосе Хоакин. Очень удобное имя для моей будущей книги. Такие имена не часто встречаются и его ни с кем не спутать. Самой большой радостью для меня было узнать, что именно этот охранник отправил в изолятор молодого испанца, где тот и повесился. Закрывая, Хосе Хоакин даже не удосужился заглянуть в медицинское заключение, где написано, что наркоман всегда должен быть с кем-то в камере для наблюдения, чтобы исключить суицид.

Вот ты и попался! Поскольку мне сидеть ещё много, я возьму «Пенитенциарные правила» и накатаю жалобу в серьёзную инстанцию за нарушение конкретных параграфов.

На следующее дежурство Хосе Хоакин попадает с шефом модуля. Шеф — нормальный человек и я, обычно, не беспокою его по пустякам. У него и без меня забот выше крыши. С утра прохожу мимо них, посылаю красноречивую ухмылку Хосе Хоакину. Зато дебил-испанец, что торчит в моей камере, уже понимает опасность своего положения, и не отходит шефа с просьбой перевестись от меня. Даже, оказывается, нашёл зэка, который берёт его к себе. Через несколько часов это происходит и всё успокаивается на некоторое время. Если не считать телевизионных новостей:

— Прокуратура просит 26 лет нахождения в психиатрической клинике (не в тюрьме!!) для тридцати трёх летнего испанца, который разделал в индустриальной мясорубке свою тётю, чтобы завладеть её домом и деньгами. Позже, таким же способом, отправил в небытие 55 летнюю женщину, которой сдавал комнату в бывшем тётином доме. Тела убиенных так и не были найдены, что и не удивительно. Единственной зацепкой были органические останки обеих женщин на мясорубке, пиле и других инструментах, с помощью которых этот «больной» работал в подвале. Лет через десять его вылечат, и он станет свободным, потому что у него знаменитый адвокат.

— Другой суд рассматривает дело о любовном треугольнике, где любовник убил мужа и дочь своей пассии, нанеся восьмилетней девочке более ста ножевых ранений.

Разгильдяи. Только это слово приходит на ум, когда обнаруживаешь «ляпы» охраны, которые закончились ничем лишь потому, что я не из криминального мира и там, на воле, мне никто не поможет и не ждёт. Ну и потому, что и не сумашедший тоже. Привозят меня на суд, где я должен был «петь». Сгружают в подвал, потом выкликают и два жандарма меня ведут наверх, в судебные палаты. Гвардейцы, оба моего роста, может чуть повыше, выглядят как болезненные шибздики. Один — совсем мальчик, другой, пожалуй, постарше меня. Окидываю взглядом. Пистолеты в кобурах, но без магазинов. Обоймы висят отдельно, в чехольчиках на поясе. В прорези видны патроны, но я знаю, что в таких условиях первые два патрона должны быть холостыми. На случай, если зэк завладеет оружием, то сам поднимет тревогу выстрелом. Эти патроны не перезаряжают пистолет, и не каждый знает, что затвор два раза надо передёрнуть вручную. Не забыв снять с предохранитела, конечно. Но речь не об этом. Речь о том, что эти олухи забывают застегнуть мне наручники, после того, как судья, в самом начале, распорядился снять с меня браслеты. Делать нечего, соединяю руки спереди, чтобы не пугать охрану. Покидаем вместе зал и заходим в лифт.

Еду в нём, ухмыляюсь. В подвале жандарм поворачивается ко мне с ключом в руке. Расцепляю руки и вижу, как меняется лицо молодого гвардейца. Он нервно хватается за пояс, где висят наручники. Подмигиваю ему, успокаивающе и шагаю мимо него к открытым дверям камеры. Интересно, рассказал ли он об этом старому, который шёл сзади и не видел этого?

Второй анекдот случился, когда меня возилив больницу города Кастейон де ля Плана, чтобы показать доктору. Все жандармы, успокоенные нормальным поведением группы из четырёх больных зэков пожилого возраста, разбежались прямо на выходе из госпиталя и мы отправляемся в тюрьму в минибусе только с двумя пацанами в униформе и без автомобиля сопровождения. Правда, наручники на нас надели.

Приехали к тюрьме. Шофёр берёт пачку документов и выходит из бусика на отметку и чтобы сдать оружие. В тюрьму нельзя заносить и завозить оружие. За исключением спецопераций по подавлению бунта.

Шофёр, значит, уходит. Его коллега — мне видно через дырчатую перегородку — вытаскивает пистолет, вставляет в него обойму и суёт оружие в бардачок, перчаточный ящик. Потом тоже идёт на проверку, что у него нет оружия. В это время возвращается шофёр и, не зная, что в машине лежит заряженный пистолет, заводит мотор и завозит нас на территорию тюрьмы. Там, внутри он (один!) открывает нас и снимает с каждого наручники, отпуская на самостоятельный заход в здание. Выхожу из авто последним, протягиваю руки к гвардейцу и приветливо улыбаюсь, представляя, сколько времени понадобилось бы на его нейтрализацию и взять пистолет. Он тоже мне улыбается, не зная причины моего веселья. Я говорю «до свидания» и отправляюсь за другими зэками, чтобы отметиться на дактилоскописеском сканере и взять принадлежности, отобранные перед поездкой. Потом нас разводят по модулям.

А теперь помечтаем… Даже завладев пистолетом, в ситуации, какой оказался я, будешь во дворике размеров двадцать пять на двадцать пять метров с двумя шестиметровыми бетонными стенами, зданием с одной стороны и решётчатым окном с другой, за которым находится пост жандармов. Из этого окна весь двор простреливается. Допустим, что команда приёмного модуля не успеет закрыть дверь. Внутри можно найти одного-двух охранников в зарешёченной кабине, в которую нет входа с этого пространства и шесть-восемь перепуганных зэков. Выход на территорию тюрьмы находится за тремя дверями. Контроль одной из них невозможен из этого здания. Её открывают из центрального поста, расположенного в другой стороне аллеи в блоке для свиданий.