– Я не разрешаю. Как начальник перевозок я сяду на нары первым из оставшихся в живых. А вы гробанётесь, погубите насмерть крестьян, сами на фрагменты порвётесь, но вам, мля, ничего не будет. Кроме похорон. Может, даже с дудками и большим барабаном.

– Мы и при крайнем боковом на двадцать метров в секунду взлетали. Я, мать вашу, двадцать лет на этом сундуке-«кукурузнике» порхаю. В прошлом году при буране садились. С двух метров земли не видно было. И вот он я. Да ещё поздоровей тебя, Алексеич, буду. Вы тут чахнете в диспетчерской и умом и телом,– это так, похоже, добивался разрешения на полёт командир.

– Элероны оторвёт нахрен ещё при рулёжке. И руль горизонтального поворота. Ты нос высунь, Серёга Михалыч, на парус глянь. Его мотает за минуту пять раз то на восток, то на запад,– орал диспетчер. – Ветер сегодня, как шалава в кабаке. То к одному столику, то к другому да сразу к третьему. И всего за пять минут. Я даже ваши жизни в тюрьму с собой не заберу на память. Нечего забирать будет. Одни валенки от всех останутся.

– Триммер закрылок хвостовых при эшелоне пятьсот метров раскудрячит вашу лоханку на мелкие дюралевые кусочки, да турбулентность поболе, чем на двадцать метров станет вас ронять! – кричал начальник порта. – А силёшек у движка хватит, чтобы из ямы выскочить? У вас, бляха-цокотуха, не ТУ-104 и не ИЛ-18. У вас, мля, чудом не выкинутая из авиации «аннушка». Хорошая птичка, конечно, но не для катастрофических условий взлёта. Гляньте, блин, внимательно в окно. Машину с керосином сейчас перевернёт пурга!

– Денисыч Виктор! – надрывался командир воздушного судёнышка. – Если натурально вот в эту минуту не выпустишь меня, то больше винта моего в Кайдуруне не будет. Я пилот первого класса, мля! Я без крыльев полететь могу. Мотора одного хватит. И я на тебя, Витя, рапорт подам в областное управление авиации. Пока его рассмотрят, уже штиль стоять будет мёртвый. Листок не шолохнётся на дереве. А я доложу, что при ветре в четыре метра за секунду ты меня приказом пригвоздил к земле, керосина не дал и людей не позволил по срочным делам доставить. Вот каждой заклёпкой клянусь – настучу! Плохо ты меня за двадцать лет вызубрил.

– Да какие четыре метра? Глянь на прибор! – зверел начальник перевозок. – Тут же все семнадцать. Сам выйди сейчас на природу. Унесёт в другой конец Кайдуруна, а то и чёрти куда в степь. Если ни за что не зацепишься.

Потом в комнате стало тихо. Минут десять все там кашляли, сопели, чиркали спичками и пускали в «зал ожидания» гадкий дым от разных папирос.

Наконец диспетчер сказал тихо и мрачно.

– Вот я пишу, что я тебя не выпустил такого-то числа в такое-то время. А ты лети. Долетишь – позвони. Порву бумажку. Не долетищь – ко всем на похороны не попаду, конечно, но к тебе загляну. Но венок не принесу и землю в могилку не кину. А потом из-за тебя сяду лет на пять-семь. Потому как ты, Сергей Михалыч – долболом и своевольник. Жить вечно будешь в аду. Если, конечно, такого идиота туда возьмут.

– То есть я полетел? – неуверенно вскрикнул командир.

– Людей-пассажиров сперва спроси, – зло ответил начальник порта. – Может, кто натурально думает, что пора завязывать жить. Пахать, сеять, убирать в поту, да ещё премии получать смешные. Может, обрыдло им надрываться в полях и они согласны гробануться в прах где-нибудь над озером Камышным! Спроси!

– Товарищи, если кто отказывается лететь – сдайте билет. Получите деньги, – вышел из двери второй пилот Геннадий Колесников. Его тоже все знали. Он с командиром лет пятнадцать летал. – А кто с нами, те пошли гуськом в лайнер.

Лёха улыбнулся и поднялся первым. К выходу направился. За ним плечом к плечу, как в последний решительный бой, двинулись молча все. Только один мужик с мешком, из которого пахло копчёным салом, засеменил к кассе под ехидные смешки односельчан.

До самолёта было метров сто. Народ одолел их короткими рывками, падая, отталкиваясь валенками от наста, замёрзшего под мягким снегом, придерживая руками по очереди всё, что ветер мог вырвать и утащить к чёртовой матери. То есть неизвестно куда. В салоне «АН-2» было бы совсем уютно и тихо, если бы не скрипели переборки фюзеляжа и самолёт не покачивало как на аттракционе «пьяная карусель» в горпарке культуры.

Летчики сняли свои синие пальто и повесили на штыри перед кабиной.

– От винта! – мощно заголосил второй пилот положенную по инструкции фразу, хотя вокруг самолёта колыхалась снежными катящимися валиками только степь ровная и даже храбрые вороны сидели вдали за длинными высокими сугробами. Взревел движок, «аннушку» стало трясти и понесло тихо на тормозах против ветра, бьющегося об винт на скорости семнадцать метров в секунду. Колодки тормозные техник убрал заранее, иначе пришлось бы сильно рисковать под пропеллером, если бы машину развернуло вбок до разгона.

– Все держитесь за скамейки или переборки, – высунулся Колесников, второй пилот. Он же штурман. – Отпускаем тормоза. Возможен резкий подъём носа.

Предсказание его сбылось мгновенно. Мотор тужился так обречённо, как гражданин, страдающий ничем неизлечимым запором. Потом пол самолёта переместился почти в вертикальное положение и народ вместе с ручной кладью ссыпался в хвост, глухо врезаясь в десяток мешков с пшеницей. Её кто-то вёз на базар, на продажу. Лёха выронил портфель в процессе падения, но через секунду он сам рухнул ему на голову. Двигатель продолжал битву со встречным ветром и победил. Минут через пятнадцать « АН-2» полетел ровно. Народ спокойно поднялся с мешков и расселся по своим местам.

– Полет будет проходить на высоте пятьсот метров со скоростью двести, а если ветер поменяется, то и двести пятьдесят километров в час, – высунулся из кабины командир. – Разрешаю курить, пить и закусывать. Дорога дальняя. Голодать глупо.

Лёха Малович не пил, есть тоже не хотел, а потому стал пялиться в толстый иллюминатор. Летели над трассой Омск-Зарайск. Она была ровной и прямой как путь к коммунизму. Жаль, но лежала асфальтовая тропа в сорока километрах от Кайдуруна, а то бы по ней без приключений и на скорости можно было добраться наземным ходом до города. Больше в степи не было ничего. Снег и редкие маленькие лесопосадки для задержания снега, каких в Кайдуруне почему-то не высадили. По трассе навстречу самолёту как во сне плелась машина с будкой. Продукты, наверное, везла. Лёха наклонился, вытянул шею, чтобы посмотреть назад, но не успел. «Кукурузник» мотнуло вправо, после чего он, как прыгун в воду с вышки, рухнул вниз.

– О-о-о-о! – заверещали все, кроме пилотов.

– Чё, всё, что ли? – крикнул в кабину дед лет шестидесяти, одетый в городское пальто с каракулевым воротником и оторочкой на рукавах из того же каракуля. На голове деда, лихо сдвинутая на ухо, держалась чудом кроличья шапка. К родственникам, видно, погостить летел. – Можно начинать тихо молиться?

– Это, мать-автомать, нормальная воздушная яма, – вылетел, но успел зацепиться за поручень возле кабины второй пилот. – И прошу всех записать на чём угодно. Эти самолёты, «Ан- 2» – не па-да-ют! Ну, не падают, блин, они! Планируют как планеры даже если мотор отвалится. Всем ясно?

– А ям этих ишшо много наклёвывается? – спросила тётка в шали и толстом полушубке. – А то я не успела провалиться вместе с самолётом и башкой треснулась вот об эту штуку под крышей.

– Не разбила? – пригляделся пилот. – Это фонарь для пассажиров. Когда по темну летим – включаем, чтобы народу не скучно было впотьмах тосковать.

Тут «кукурузник» стукнулся об дно ямы, заскрипел всеми деталями и снова полетел ровно. Успокоился.

– Мля, что-то меня блевать тянет.– Заныл пьяный мужик с курчавой причёской, которая постоянно пружинками волос скидывала с головы шапку.– Тошнит, если совсем по-культурному выражаться. Так что пол заляпаю сейчас. А, может, и стены.

Лёха сбегал в кабину, притащил пять пакетов из серой прочной бумаги. В такую магазины масло заворачивают или жирную халву.

– Остальные тоже, наверное, кому-нибудь пригодятся, – сказал он и уложил пакеты между двумя мужиками. Тот, кого тошнило, от пакета отказался.