Мать, которую политические материи не интересовали, старалась не забывать о более насущном для себя и окружающих – исходя из чего, улучив момент, тронула отца пальцами за руку, спросила негромко:

– Не многовато ли пьёшь?

Тот отмахнулся от неё как от назойливого насекомого:

– Не многовато. Для почину надо выпить по чину. А ты! Вечно талдычишь одно и то же! Валишь чёрт те что и как ни попало, хоть бы придумала новую присказку для разнообразия. Я, считай, не пью, а только зубы споласкиваю. Разве такими маленькими рюмочками возможно усвистаться? Но, между прочим, без поливки и капуста сохнет, а я как-никак человек!

Но мать проговорила настойчиво:

– Смотри, чтобы не вышло через край. А то знаю я, как ты умеешь назюзиться. Сначала зубы споласкиваешь, а после – стоит недоглядеть за тобой – начинаешь заливать, как в бездонную кадку. Потому и талдычу, что уж сколько лет наблюдаю тебя во всех видах. Сам не заметишь, как перегрузишься градусами. Не надо этого, умеряйся.

– Чего умеряться, чего тут умеряться-то? – вспылил батя. – Хорошего много не бывает, ядрит твою в кочерыжку!

Чуб, в свою очередь, не удержался от подначки:

– Всем надо выпить как следует, чтобы ночью кошмары не снились на полный желудок.

– Тем более когда компания душевная! – благодарным голосом подхватил родитель. – Это же всё-таки наши новые родственники будут, мы с ними должны, как говорится, хорошо сцементироваться! Чтобы собрать счастья полную торбу для молодых в последующие годы! С обеих сторон чтобы не поскупиться!

Василий Поликарпович одобрительно всхрюкнул и, подёргав кадыком, с хмельной решимостью проговорил:

– Да! Надо как следует сцементироваться.

А отец склонился к нему и, подмигнув, понизил тон:

– Ладно, гостенёчек дорогой, ты не слушай мою супружницу. Плюнь на неё. Как говорится, скачет баба задом и передом, а дело идёт своим чередом.

После этих слов он незамедлительно выпрямился, поднял рюмку с самогоном и, приняв торжественный вид, произнёс тост:

– Ну, за дружбу! Чтобы, значит, всё было как надо и без проблем. Особенно между нашими обоюдными дитями. Да и между нами, раз мы теперь стали не чужие в семейственном плане. Обыкновенно людям и говорить между собой не о чем, когда они друг дружку не знают и общего интереса не нашли. А только как же им узнать и найти, спрошу я вас, товарищи дорогие, если они усложняются сверх необходимости? Вот в этом и вопрос! Но дело решаемое для тех, кто с опытом жизни и представляет себе ответ под углом народных традиций и здравого смысла: надо почаще доброй компанией собираться за дружелюбным столом, вот и вся недолга. Потому что за столом обязательно устанавливается какой-никакой совместный интерес. И вообще – чтобы наша совокупность накрепко подтверждалась не словом, а делом. Это, конечно, самоважное. На том, как говорится, стояли и стоять будем! И усложняться против воли нас никто не принудит ни мытьём, ни катаньем! Ведь когда люди не порознь, а все вместе, единым кулаком – так-то оно в любом деле способней и ближе к успеху! Как говорится, кого взял в сердце, того и ешь без перца! Потому как муж без жены – что дом без крыши, а жена без мужа – что хомут без гужа, зато с милым мужем и зимой не стужа!

Истощив туманистую череду образов, родитель помолчал несколько секунд. А потом решительно запрокинул голову и влил в себя содержимое рюмки. Все с облегчением последовали его примеру.

Чуб в бездельном молчании сидел за столом, полуотчуждённо глядя на отца и мать, на Василия Поликарповича и Таисию Ивановну… От нечего делать предаваться пустому говорению он считал уделом пенсионеров и баб, а ему этого не требовалось. Разве только в минуты скуки, в охотку, однако сейчас охота не приходила. Заметив боковым зрением, что Мария – которой, видимо, надоела бестолковая застольная беседа – тихо ушла в спальню, он (ощутив поднявшееся внезапно томление в груди) скромно кашлянул, дабы обратить на себя внимание, и культурно извинился:

– Я сейчас, отлучусь на минутку по одному делу.

После чего отправился следом за невестой.

Нагнав её, он осторожно прикрыл дверь спальни. И, не дав Машке обернуться, обхватил её сзади. Ощущая быстро нарастающее возбуждение, стал мять её грудь, целовать в шею.

– Ты что, Коленька, ты что? – в быстром темпе зашептала она. – Не надо, перестань, сумасшедший!

– Ну и пусть, что сумасшедший, – таким же жарким шёпотом выдохнул он, задирая сзади подол её домашнего халата и прицеливаясь ухватить зубами мочку Машкиного уха. – А зато сейчас тебе сделаю по сумасшедшему приятно. Не веришь? Вот погоди-ка, я в два счёта покажу, едят тебя мухи.

– Нет, не надо.

– Давай без церемоний, а то времени у нас маловато.

– Нет-нет-нет! – Машка засопротивлялась с такой неожиданной силой, что у Чуба едва хватило желания и упорства удерживать её в прежнем положении. – Не надо, я не хочу! Я не могу! Тут же наши родители!

– Ничего не бойся, они сюда не зайдут. Слышь, не брыкайся, дурилка, ты же сама время затягиваешь. Ну зачем это, брось глупить. Давай по-быстрому, не бойся, не бойся, они не зайдут, мы успеем…

Мужские соки в его организме бурлили и просились наружу. Движениями суетливого злоумышленника Чуб стянул с Машки тонкие трусики, безвольно опавшие вдоль её гладко выбритых ног на пол, точно сложившая крылья бабочка. Впился губами в шею невесты («Сейчас поставлю засос за то, что ломается, как целка, – мелькнула мысль. – Пусть её предки полюбуются»). А сам торопливыми пальцами уже расстёгивал пуговицы на своих брюках – и, вперившись жадным взглядом в Машкину спину, повторял бездумно:

– Я быстро, честное слово! Ну давай! Ничего! Не бойся! Мы с тобой за две секунды управимся, вот увидишь, Маш! Я могу! Не, ну серьёзно! Давай по-скоренькому! Никто не заметит…

– Ладно, – учащённо дыша, сдалась она. – Только, пожалуйста, постарайся побыстрее, Коленька, а то я боюсь!

Чуб, положив настойчивую ладонь ей на спину, наклонил враз сделавшееся податливым Машкино туловище.

Ох, до чего же приятны эти – самые последние – мгновения предвкушения!

И ещё приятнее, когда они заканчиваются, и начинается то, что предвкушалось.

***

Мария стояла перед ним, широко расставив слегка согнутые в коленях ноги. Она держалась обеими руками за дверную ручку и говорила Чубу бодрые слова своей любви, отчего бушевавшее в нём пламя разгоралось всё сильнее.

Под ритмичными толчками двух молодых тел навстречу друг другу дверь вздрагивала и слегка постукивала о косяк. Поначалу Чуб старался контролировать себя и двигался не очень размашисто, чтобы не производить лишнего шума. Однако вскоре соображения осторожности для него утратили значение. Возможно, старики что-нибудь и слышали, но чёрт с ними, ему уже было всё едино. Чуб словно превратился в сказочное животное, торопящееся получить последнее удовольствие перед смертью. Он перестал различать посторонние звуки, и окружающий мир в его умозрительном наклоне лишился своих красок. Остались лишь два учащённых дыхания и соблазнительно упругий зад, раскачивавшийся впереди.

О, держась за этот пышный белый зад, разве можно думать о чём-либо ещё и желать чего-то иного, кроме как убыстрять и убыстрять свои движения в неукротимом стремлении излиться, извергнуться, освободиться от переполняющей тебя энергии? Ай да Чуб, ай да супермен, вот о такой жизни ты и мечтал на протяжении всей утомительно-долгоиграющей армейской службы, поглядели бы сейчас на тебя мужики из твоего бывшего взвода – наверняка лопнули б от зависти, вот это порнуха, ёшкин потрох, вот это настоящая житуха!

Такова была последняя мысль Чуба перед тем как волна не умещавшегося в словесных понятиях удовольствия захлестнула его – накрыла с головой и повлекла в пучину радостных пузырей ума и горячих брызг всего мира.

***

По-видимому, их отлучка в спальню оказалась не очень продолжительной. Поскольку когда они – запыхавшиеся и раскрасневшиеся – вернулись к столу, родители с неугасшей увлечённостью продолжали прежний спор, даже, наверное, не заметив их отсутствия: