— И когда вы о ней справки навели?
— О них вся деревня знает, кроме тебя. Постарайся не волновать маму. Будет лучше, если ты совсем прекратишь эту дружбу.
На Витьку навалилось безразличие.
— Хорошо, пап. Как скажешь. Только у меня к тебе тоже есть разговор.
— Чего стряслось?
— Глиняное чучело разбилось. Я сделал Насте другой светильник. А мама выбросила. А я хочу его починить и снова поставить. Ты маме объясни, что от него пожара не будет, и что я не хочу всю семью сжечь живьём. Ладно?
В тот вечер он успел починить светильник, прежде чем им овладела Апатия с большой буквы. Не хотелось даже есть. Ничего делать не хотелось, и он рано лёг спать, не поужинав. Сквозь сон слышал мамины крики, когда она погнала Настьку укладываться.
Проснулся посреди ночи. Наверно, папа всё-таки замолвил слово за оранжевый шарик, так как из-под Настькиной двери шёл неяркий свет. В ушах звенело, и бил озноб. В полумраке вся комната, казалось, пульсирует, становясь то огромной, то ужасающе маленькой, и он сел в постели, зажмурившись, чтобы прогнать мерзкое ощущение, но оно не проходило. Так обычно бывало во время сильной простуды. Дважды в год, весной и осенью, он болел гриппом, и тогда мама с ворчанием: «Горе моё, горюшко!» поила его аспирином. После таблетки ощущение — он не знал, как его назвать — на четыре часа оставляло в покое. «Простудился», — подумал Витька, но маму будить не хотелось — в конце концов, он уже большой и сам знает, где аптечка. Надо выпить аспирин, и противное состояние уйдёт.
Он встал, закутался в одеяло, прошлёпал босиком (не хуже Настьки) в прихожую-телевизорную и включил свет. Аптечка хранилась в этажерке на самом верху, потому что её прятали от Настьки, и Витька придвинул табуретку, стараясь не шуметь, но тихо не получилось. Слабость и головокружение сделали своё дело: табуретку он уронил, причём с грохотом, и в спальне затрещал старый диван. Досадуя на себя, Витька полез на табуретку, но тут из спальни вышел разгневанный отец.
— Ты что по ночам колобродишь? — зашипел он, и Витька спрыгнул на пол. — У матери давление, а ты ей спать не даёшь!
— Я за аспирином.
— Какой тебе аспирин, марш в постель сейчас же! Совсем совесть потерял! Соображаешь, сколько время?
Отец рассердился не на шутку, и Витька молча вернулся к себе. Когда папа злится, с ним лучше не спорить. Ремня им с Настей ещё ни разу не всыпали, но мало ли, что бывает. Это Славка и Ромка смелые, умеют ругаться с родителями, а Витька трус, он не умеет. Правда, оба друга старше его на год, и есть надежда, что Витька ещё научится скандалить. Но только не сегодня.
Витька, как был закутанный в одеяло, так и уселся в кровати, прижался к стене и сидел несколько минут, дожидаясь сам не зная чего. Может, что мама проснётся и принесет ему аспирин… Да нет, у неё у самой давление. «Эгоист. Только о себе и думаешь!» Интересно, а Луиза напоила бы его аспирином? Ему вдруг ужасно захотелось позвонить Луизе, но об этом нечего было и думать. Комната ходила ходуном. «Разболеюсь завтра, ругать будут», — подумал он. Так и заснул сидя.
Наутро от простуды не осталось и следа — только опустошение какое-то, будто потерял дорогую вещь. В принципе, так оно и было, часы упорхнули. Да и шут с ними.
Настька не бегала дрыхнуть в его комнату, самодельный ночник прижился у неё на тумбочке и маму больше не пугал. Ещё один парадокс: взрослые совсем не боятся по-настоящему страшных вещей — темноты, зубных врачей и тому подобного, зато падают в обморок при виде оранжевых шариков и тупых глиняных осколков, а из-за каких-то мифических микробов способны убить здоровую, жизнерадостную собаку. Неужели и он, Витька, станет таким же странным, когда вырастет? Тогда лучше не вырастать.
Дождь принес похолодание. Весь день Витька мёрз, вжимался с книгой в угол дивана и только к вечеру догадался попросить у мамы кофту. Мама проворчала, что в доме тепло, но кофту выдала, а к ужину сама закуталась в клетчатую старушечью шаль и закутала в костюмчик синюю от холода Настьку.
Сначала за обедом царило молчание, и это было странно и непривычно. Давясь щами, Витька впервые в жизни осознал, что они жутко кислые, и хлеб тоже кислый, и чуть не попросил вместо щей Настькиной манной каши, но не успел: мама начала его воспитывать. Шесть раз подряд она сказала ему, чтобы он не водился больше с этой девчонкой, а он кивал и соглашался. На седьмой не выдержал и вспылил:
— Да понял я, понял! Не глухой! Не буду водиться!!!
— Ты как с матерью разговариваешь! — крикнул папа, и начался скандал.
Потом мама ушла пить корвалол, Витька, не доглотав кислятину, убрался к себе, Настька подняла рёв, а папа, грохнув тарелку в раковину, включил на всю мощь телевизор. Вот и прошёл день.
Назавтра дождь утих, хотя холодно и пасмурно было по-прежнему. Приехал Ромка, кинул жёлудь в окно, и Витька вылез через забор поболтать. Сначала обо всякой ерунде болтали, об удочках и велосипедах, а потом Ромка сам перевёл разговор на Луизу.
— Девчонка эта не приходила больше?
— Не приходила. И не придёт, — угрюмо ответил Витька.
— Невелика потеря, — заметил Ромка, и Витька сразу ощетинился.
— Что, скажешь, красивая дура?
— Ни то, ни другое, — Ромка покачал головой и стал смотреть в сторону. — Не красивая и не дура. Хуже.
— Ага, дочь дипломата и потому опасна.
Витьке не понравилось, что уже третий человек назвал Луизу некрасивой.
— Не, не из-за этого, — миролюбиво сказал Ромка. — Просто она… Влипнешь ты из-за неё.
— Ты меня учить припёрся? — рассердился Витька.
— Да ладно, не злись. Светильник работает?
— Работает, — буркнул Витька.
Ромка в порядке светской беседы рассказал ему, как вчера менял розетку на кухне, не отключив электричество, и как ему за это влетело — не электротоком, а от мамы, а потом сказал, что ему надо ещё за хлебом, и уехал. Так и не поссорились.
========== 4. Лодка ==========
Неделя прошла без Луизы. У родителей, похоже, появились какие-то свои проблемы, о которых Витьку не информировали, и скандалы участились, а мама стала раздражительной и срывалась на детях из-за каждого пустяка, отчего на Настькином лобастом личике (её остригли почти налысо, чтобы волосы были лучше) застыло смешное выражение старческой скорби. После прогулок Витьке не хотелось возвращаться домой, и он часами сидел на берегу — иногда с удочкой, а иногда так. Похолодание закончилось, и он снова плавал тайком от матери.
Как-то раз, сидя на траве и наблюдая за мальками, он подумал: а что, если Луиза обиделась навсегда и та встреча была последней? Вполне могла обидеться. Или, наоборот, ждёт его звонка — ведь не зря телефон написала — а он, дуралей, не звонит. Она же тоже человек, может же ей быть грустно. Может быть, она сейчас нуждается в его поддержке, а он опять думает только о себе.
Вместо того чтобы позвонить и общаться с цыплячьим голосом, Витька доехал на велике до Луизиной усадьбы и спрятался в кустах, хоть и глупо это было. До него донеслись приглушённые звуки фортепиано — нескончаемая и надоедливая гамма до мажор. Он просидел в засаде полчаса, и всё это время чьи-то музыкальные пальчики с бешеной скоростью выводили одну и ту же гамму. Витька догадывался, чьи. «Это и есть любовь к искусству?» — спросил он сам себя, плюнул и поехал домой.
Если бы кто-то сказал бедному Витьке, что Луиза прекрасно видит его из мансарды и долбит самую противную в мире гамму исключительно из вредности, он бы не поверил. Весь день он ходил, натыкаясь на стены, и вечером не утерпел, позвонил, содрогаясь от перспективы снова услышать жутенький цыплячий голос.
— Алё, — ответила сама Луиза.
Не «да», не «алло», а «алё». Обрадовалась, сказала, что соскучилась, и после краткого обмена новостями начала брать быка за рога.
— Витя, мне папа подарил надувную лодку, давай её завтра испытаем! Можно будет сплавать на другой берег. Я давно об этом мечтаю!
Разве можно было отказаться? С Луизой, да ещё на лодке! Плевать на запреты. Они назначили путешествие на десять утра, Луиза церемонно попрощалась, и Витька, чуть не прыгая от счастья, выскочил во двор и прошёлся по дорожке колесом. Трава опять была зелёная, а небо голубое. Неужели от какого-то несчастного телефонного звонка так много зависит? Все эти дни Витька не осознавал, что у него на душе лежит камень, осознал только сейчас, когда тяжесть в груди внезапно пропала, и даже удивился: как это он ходил неделю с таким камнем и не умер.
