У порога нашлись те самые следы, что упоминал мечник: смазанные, непонятные, будто от свиных копыт или крепко разбитых каблуков. За порогом они мистическим образом исчезали, а начало вели от женского тела. Оно лежало ближе к выходу из светлицы и пострадало значительно меньше тела художника, если в подобной ситуации вообще уместно подобное сравнение. Одета покойная была в длинную ночную рубашку, а ноги были босы. Грудь и живот залиты кровью, шея неестественно вывернута, но лицо было не тронуто: на нем застыло выражение ужаса.

Я присел рядом и осмотрел ее руки – чистые, обескровленные. Она не сопротивлялась перед смертью. Ноги также были не повреждены: ни синяков, ни следов укусов. Ступни белые, сухие – по крови она не ступала.

Закончив с осмотром женщины, перешел к художнику. В отличие от жены, тот был одет и обут, но подошвы его сапог также не запачкались. Изучил рваные края ран и утвердился во мнении, что нанесены они оружием грубым и заостренным, вроде упыриных когтей или тяжелого шестопера. Успел ли художник перед смертью оказать сопротивление, было уже не определить, но тщательный осмотр показал, что погиб он от удара в шею, а шрамы на лице и все прочие увечья появились уже позднее. Кто-то истязал уже мертвое тело.

Преодолевая брезгливость, я пошарил у мертвеца за пазухой и был вознагражден, нащупав среди окровавленного тряпья какой-то твердый предмет. Это оказался украшенный тонкой резьбой берестяной футляр, закупоренный деревянной пробкой. Внутри художник хранил свои ценности: несколько драгоценных камней, золотой самородок, а также покрытые рунами листки тонкого пергамента.

Моих знаний в руническом письме оказалось достаточно, чтобы разделить письмена на две категории. В первую попали колдовские заговоры сомнительного назначения и, по счастью, столь же сомнительной эффективности. Во вторую – списки работ художника с их стоимостью и именами заказчиков. Большинство имен повторялось, но общее их количество было впечатляющим. Последнее имя принадлежало некому травнику Лутоне и не имело приписки о стоимости и характере работы. На всякий случай я запомнил это имя, после чего сложил свитки в футляр и вернул его на место.

Затем, прислушиваясь – не приближаются ли храмовники – быстро достал из поясной сумки перо филина. Белое. Прислонил к одной из ран погибшего художника; подождал, пока его край не напитался бурой влагой. Проследовал к окну, поближе к солнечному свету. Там, держа перо перед собой, прошептал верные слова и с силой дунул на него. Встряхнул и вгляделся: тот край, что был замаран, отчетливо почернел. Проклятая кровь. Мрачно кивнув самому себе, я спрятал перо обратно и покинул светлицу.

Тела детей нашлись в темной, тесной каморке под самой кровлей. Двое. Убиты в собственных постелях, вероятнее всего прямо во сне. С трудом сдерживая гнев, я заставил себя завершить осмотр. Убедился в отсутствии новых следов, лишь затем вырвался из пропахшего смертью помещения. Попадись мне сейчас чудовище, что это сотворило – убил бы на месте, даже не пытаясь брать живьем.

Следующим местом, куда следовало наведаться, была кухня. Располагалась она в южной части дома, была светла, ухожена и хранила приятный аромат закваски и солода. Вдоль стен были развешаны гирлянды из сушеных грибов, трав и корений. В печи стоял большой округлый горшок, накрытый плотной тканью, на столе лежали приготовленные деревянные ложки – две большие и три маленьких. Рассматривая их несколько тягостных мгновений, я почувствовал горький комок в горле и отвернулся.

Требовалось кое-что проверить. Вынув из-за пазухи небольшой сверток, развернул его и извлек краюху хлеба – свежего, взятого с постоялого двора. Слегка окропив его из фляги, с поклоном сложил на пол у самой печи, отступил на несколько шагов и отчетливо произнес:

– ЯВИТЬ ЩУРЪ!

Ничего не произошло. Обескуражено глядя на печь, я собрался с силами, затем со всей возможной убедительностью повторил:

– ДРУ-ДУН, ЯВИТЬ ЩУРЪ!

В печи кто-то чихнул, подняв облако золы, но так и не вышел.

– Здрав будь, дедушка, – почтительно промолвил я, не сводя глаз с печи.

В ответ тишина.

– Злодеяние великое свершилось под этим кровом, – не сдавался я, – отняли жизни у родичей твоих. Осквернили дом, надругались над мертвыми. Поведай, кто повинен в том?

Легкий шорох в печи, снова тишина.

– Что же ты молчишь? Аль не желаешь выдавать душегуба? Помоги, дедушка, укажи на след. Хоть знак какой подай.

Маленькая волосатая рука на мгновение высунулась из печи, схватила железную заслонку и с лязгом подвинула ее, полностью загородившись от меня и от предложенного подношения. Это означало конец переговоров.

Я озадачено покачал головой. Что могло настолько напугать духа этого места, что он отказался даже от традиционного вызова? Только теперь я встревожился по-настоящему. Вновь без предупреждения зашлось сердце, словно в предчувствии надвигающейся беды.

Успокаивая себя, ещё раз бегло прошелся по всему дому, но ничего заслуживающего внимания так и не обнаружил. Никаких следов. Впрочем, информации к размышлению уже собрано достаточно. В задумчивости я вышел к поджидающему меня дружиннику.

– Габеш, никто в городе не пропадал накануне?

– Не слыхал о таком, – ответил тот после недолгих раздумий.

– Ясно… А отрок, что выжил после нападения? Где он?

– Алабор? Да где же ему еще быть, как не в монастыре? Могу свести до туда, коли здесь вволю осмотрелся.

– Это успеется. Скажи лучше, где и когда его нашли? Сильны ли были раны?

– Нашли его в самую зорьку, беспамятного. Щербак-пастух свою отару гнал на пастбище, да и приметил Алаборку через забор. Вон там он лежал, гляди.

Габеш указал мне место, где глазастый пастух высмотрел уцелевшего в резне юнца. Трава там оказалась примята, вокруг виднелось множество свежих следов от тяжелых сапог.

– Кликнул Щербак подмогу, сбежались соседи. Стали хозяев кликать, ан нет ответа; токмо собака во дворе завыла, тоску нагнала. Тогда все и спохватились. Двери да ставни заперты изнутри на засовы крепкие, пришлось ломать. Там… Сам знаешь. Самого посадника с постели подняли, он сразу повелел всю дружину на поиски лиходея бросить. А Алаборку храмовая братия взялась излечить да выходить. Сиротой он остался, некому его больше приютить. Ох, горе…

– Дверь во двор была заперта изнутри? – заинтересовался я, прерывая его причитания. – Как же отрок выбрался из дому?

Габеш задумчиво почесал нос.

– А пес его знает. Может он там и не ночевал вовсе.

Глаза мои остановились на низком строении, прилегающем к дому. Из трубы на крыше вился чуть видимый дымок.

– Скажи, Габеш, что в этой пристройке? Смотрели ли?

– Это? Мастерская Марокуша, нечего там ужо смотреть. Силантий-мечник поперед тебя хаживал. Он, хват, ничего не упустит.

– Давай все же и мы поглядим, – решил я, – а после навестим выжившего.

Габеш пожал широкими плечами, но возражать не стал. Вслед за мной вошел в пристройку, где с превеликим любопытством принялся осматриваться.

Мастерская отчаянно нуждалась в помывке. Длинные деревянные полки для сушки изделий были измазаны в глине и красках, на полу то тут, то там, встречались черепки от битой посуды вперемешку с мусором. В самом дальнем углу располагалась закопчённая каменная печь гигантских размеров, с несколькими обожжёнными горшками внутри. Огонь был давно погашен, однако от печи все еще исходил заметный жар.

Взгляд привлекал широкий рабочий стол художника. На нем в разнобой были раскидан разнообразный хлам: несколько мелких монет, ключ со сложной бороздкой, оберег от сглаза, морские раковины и прочий мусор. На фоне всеобщего беспорядка выделялись аккуратно разложенные деревянные стеки всех форм и размеров со следами засохшей глины, а также набор великолепно выглядящих кистей с расписными лакированными ручками. В открытом ларце по центру выстроились заляпанные склянки с красками.

По соседству со столом обнаружились некоторые незавершенные работы художника. Это был красивый резной рог для питья, кубки с изображениями мифических животных: мамонтов, единорогов, аспидов, строфокамилов и жар-птиц. Покойный Марокуш был, безусловно, талантливым художником – выглядели твари убедительно, будто живые.