– Обожди пока с угощением, Агафон. Лучше сказывай, много ли гостей нынче собралось под твоим кровом?

Корчмарь растеряно почесал в затылке, окинул взглядом пустой зал, наконец, заметил меня. Я все еще стоял у лестницы в ожидании обещанного провианта.

– Вот этот добрый человек, он у нас проездом. А еще бортник с сыном из Девичьего луга, да купцы иноземные числом до четырех, со своим товаром. Все на базар приехали по торговым делам. Случилось что, батюшка?

Силантий не отвечал, он уже переключил на меня свое внимание.

– Эгей, мил человек, – заговорил он вкрадчиво, – не ты ли тот путник, что приехал вечером через северные ворота на чалом жеребце?

Я пожал плечами:

– Коли другого такого путника больше не было, то, знать, это я и есть.

– Не было, уж про то мне доподлинно известно… А ты, никак, уже вновь в дорогу собираешься?

– Как только получу еды в дорогу, так только меня и видели, – не стал отпираться я.

– Как знать… Гляжу, клинок у тебя в ножнах. А позволь узнать, для какой нужды ты его с собой таскаешь?

Вместо ответа я развернул висевший на поясе гильдейский знак с выгравированной руной ведающих – летящей к солнцу птицей. Силантий всмотрелся, чуть заметно вздрогнул и будто нехотя проговорил:

– Что ж, ты в своем праве, ведун. И все же… Придется тебе задержаться в Елеборе. Посадник отдал указ – никому не открывать врат, покуда не будет пойман злодей, что ночью учинил резню в доме художника Марокуша.

Прасковья охнула и обессилено присела на скамью, а корчмарь крякнул от изумления.

– Жив ли Марокуш? А Дуня-горшечница, а детки их? Живы ли, здоровы?

– Всех кроме мальца Алаборки смерть себе прибрала, – покачал головой Силантий, – да и тот одними молитвами на этом свете держится.

Прасковья тоскливо завыла, а красное лицо Агафона побледнело. Он потянулся к одному из кувшинов за стойкой, дрожащей рукой налил себе полную кружку и залпом выпил.

– Вот же беда какая. Да как же это можно было?.. Кто повинен в таком страшном злодеянии, батюшка?

– Того я не ведаю. Следы указывают на чудище невиданное, но то мог подстроить и человек лихой. Известно лишь, что душегуб города не покидал – в этом ручаются стражи ворот. И уже не покинет его – таково повеление посадника.

От этих слов мои в общем-то искренние переживания за смерть целого семейства как-то незаметно отошли на второй план. Интуиция и весь жизненный опыт подсказывали: запертые ворота неизбежно означают серьезную задержку в пути, что, в свою очередь, может привести к аннулированию подряда и перехвату его другими гильдиями.

– Как звать тебя, ведун? – продолжил допрос Силантий.

– Буян, – ответил я, прекрасно осознавая, что есть и иной повод для беспокойства. Конечно же, когда происходит подобное преступление, подозрение падает в первую очередь на чужаков. Будет ли здешнее правосудие разбираться честно и беспристрастно – большой вопрос.

– Зачем ты прибыл в Елебор, Буян?

– Переночевать и запасы пополнить, – я постарался улыбнуться как можно беззаботнее, – беды не ищу и с собой не несу.

– Добро. Куда же ты путь свой держишь?

– К Вороньей горе, – не стал скрывать я, – а далее, через перевал, в стольный град.

– По делам гильдии? – нахмурил брови Силантий.

– Да.

Резко скрипнула половица – это Прасковья попыталась незаметно ускользнуть в хозяйскую комнату. Почувствовав на себе напряженные взгляды сразу трех мужчин, зарделась и неуклюже, бочком, присела обратно на скамью. Выглядела она сильно напуганной.

– Нешто в самой столице своих ведунов не нашлось? – мечник недоверчиво хмыкнул в бороду.

– Увы, – развел я руками, – не много нас осталось на свете белом.

Силантий с непонятным выражением лица рассматривал меня некоторое время, а когда он вновь заговорил, голос его стал будто бы чуточку теплее.

– Оно и верно, тяжкий труд избрали вы себе. Опасный. Ответствуй, же, ведун, известен ли тебе Марокуш-ваятель, аль домочадцы его?

– Нет.

– Дозволь осмотреть твой клинок. Не из любопытства прошу, а чтобы имя твое очистить от подозрений пустых.

Я без лишних слов вынул меч, поймал лезвием – светлым, без единого пятнышка – солнечный луч. Силантий вздрогнул, но руку свою удержал и с места не сошел. Проницательным взглядом окинул клинок, одежду, сапоги. Удовлетворившись осмотром, кивнул мне, разрешая убрать оружие. Примирительно пояснил:

– В доме художника крови натекло – будто у мясника на бойне. Весь пол и стены покраснели, а сам душегуб следы оставил. Диковинные следы, путанные, но все ж оставил. Думаю, что и одежа его должна окраситься. По этой-то примете мы его и сыщем.

– Коли ночью лишили Марокуша жизни, так этот добрый человек здесь неповинен, – добавил корчмарь, припомнив, должно быть, серебряный полумесяц. – Лег он с вечера почивать, да так до зори и не выходил из покоев.

– А были ли те, кто выходил?

– Почитай все, кто в зале ночевничал, – пожал плечами толстяк, – вон бортники пили-веселились, купцы заморские бродили туды-сюды. Толь по делам торговым, толь по ветру, кто их разберет… А еще Яшка-рванина да старый Глеб-коробейник за чаркой наведывались.

– Эти-то имена мне знакомы, – ухмыльнулся в бороду Силантий. – Они и мухи не одолеют, так от пьянства беспробудного немощны. Однако попытаю и их, и купцов твоих. А тебе, Буян, придется обождать, не обессудь.

– Меня подозревают в смерти неповинных? – нахмурился я.

– Не гневись понапрасну. Гильдия твоя мне известна, лихими делами ведуны себя доселе не марали. Однако же… Указ посадника ясен: покуда не будет изловлен душегуб, никому не дозволено покидать Елебор.

Сказав так, Силантий подошел к Агафону и принялся вполголоса вести с ним беседу. Прасковья вооружилась метлой и скрылась в хозяйской комнате. Про меня будто бы все позабыли.

В задумчивости я подошел к окну, рассеяно поглядел на двор, где в ожидании мечника слонялась группа дружинников. Лица заспанные, надутые – чисто дети малые. Один вступил сапогом в конский навоз и теперь тряс им под дружный гогот остальных.

– Мечник! – негромко позвал я.

Силантий недовольно обернулся.

– Чего еще, ведун?

– Помочь хочу. Есть у меня опыт в выслеживании… разной нечисти.

                        ***

Дом художника был третьим по величине в городе, а по богатству мог соперничать с теремом самого посадника. Возвышался он на целых три этажа; бревна от лиственницы, из которых он был сложен, были равны, как на подбор. Ставни и двери были искусно расписаны замысловатыми узорами, крыша поддерживалась резными колонами. К дому примыкало еще одно строение: низкое, продолговатое, украшенное многочисленными широкими окнами. На крыше пристройки громоздилась большая каменная труба.

Габеш, рослый детина из дружины посадника, которого дал мне в провожатые Силантий, указал на крыльцо:

– Там это случилось, – прогудел он низким басом, – осматривайся, ведун, твори свою волшбу, но поторопись: вскорости должны явиться посланцы из монастыря, забрать останки для похорон. Дела мирские им не интересны, не поймут они нужды твоей.

– Моя нужда – помочь найти виновного, – напомнил я.

– Для храмовников меньшей бедой будет убивца упустить, нежели покойных зря тревожить, да и недолюбливают они вашего брата. Так что не мешкай, проходи, а я тут подожду: невмоготу быть в этих стенах. Знавал я Дуню-горшечницу, тяжко видеть тело ее холодное, истерзанное. Ох, тяжко. Ох, горюшко горючее!

Ободряюще хлопнув по твердой как камень спине поникшего воина, я быстро взбежал по ступенькам крыльца и переступил порог.

Дом изнутри производил не меньшее впечатление, чем снаружи: просторный, светлый, уютный. Ковры и картины украшали все стены, разнообразная мебель покрыта резьбой и расписана яркими красками. Многочисленные кресла, скамьи и столы указывали на то, что здесь часто праздновали и рады были гостям. Обжитый дом, богатый.

Художник и его жена обнаружились в светлице, на залитом кровью полу. Я поспешно отвел глаза, немного постоял так, пока не спала внезапная тошнота. Через силу вновь заставил себя посмотреть на истерзанные тела. Силантий нисколько не преувеличивал – это походило на бойню.