В то время, когда зеркало ещё не было таким капризным, оно охотно отражало Её друзей и подруг, многочисленных родственников и даже не ленилось показывать радость и счастье, царившее в Её доме.

Теперь же зеркало не отражало никого, кроме Неё, и Она старалась как можно реже заглядывать туда. Потом Она и вовсе закрыла створки зеркала, оставив на дне его мутноватой амальгамы темноволосую девушку с упругой косой и полноватую женщину под матерчатым абажуром и темнеющей жутью потолка.

Толпа напирала и низко гудела, и, вытянувшись вдоль стены, тонула в тесноте арочного проёма. Я пытался немного сдать назад, высвободиться, но её упругий вектор легко гасил мои усилия, заставляя плотно вжиматься в чью-то спину, обтянутую серым плащом.

Казалось, что толпа тащила за собой всё: серые дома и уличные фонари, пустыри и мусорные баки, километры бесполезных проводов и кирпичные фабричные трубы. Здесь не было времени, поскольку стоял бесстыжий и несменяемый электрический день, который, не переставая, слепил глаза белой вольфрамовой спиралью и глушил бессвязным людским гомоном и городским шумом. Самое печальное было то, что я не знал своей очереди и, пожалуй, оказался здесь случайно, по недоразумению, по ошибке. Но разве этим можно было кого-нибудь удивить, ведь дело-то было не в глаголах и прилагательных, даже не в именах собственных, а в числительных и порядковых номерах. Иногда мне казалось, что никто и не разбирается в этих мудрёных системах счисления, а различает лишь токи и импульсы толпы, проходящие по рукам и ногам, через плечи и грудную клетку. Да и это, порой, мне казалось избыточным. Тяжёлый, вязкий ход и согласное движение выключали сознание. Мне было почти хорошо, когда я примеривал на себя чужую злобу и отгораживался теснотой. А, собственно, кто не знает, что здесь всё начинается со слова «никогда». Со слов: «никогда», «ничего», «ничто».

Поэтому нужно спешить. Спешить, пока не завяли минутные стрелки часов, которые никогда не показывают время.

Я его вообще мог не заметить, пройти мимо, если бы не странный голубоватый свет – в центре и по его краям. Свечение длилось всего какое-то мгновение, но этого было вполне достаточно, чтобы я успел разглядеть причудливый снежный узор на обледенелой скале и его необычную фактуру, похожую на скрученные лоскутки из белого папье-маше.

Снежная материя выказывала исключительную подвижность, хотя ветра не было, отчего воздух застыл в морозном оцепенении, если, конечно, не принимать в расчёт лёгкие сквозняки, которые всегда случаются на дне ущелья.

Я было потянулся к странному снежному образованию, но почему-то резко отдёрнул руку; и этот мой ничем не мотивированный поступок удивил меня ещё больше, чем витиеватая арабеска из снега. Лохматые белые лепестки, словно следуя за движением руки, тут же поникли вниз, но затем снова воспряли и устремились прямо на меня, содрогаясь и трепеща.

«Что за чертовщина!» – воскликнул я и намеренно уклонился влево. Лепестки послушно последовали за мной. Я отошёл вправо. Они почувствовали моё перемещение и тоже развернулись направо.

«Это надо же!» – невольно вырвалось у меня. Лепестки неистово затрепетали и вновь приняли свой первоначальный вид.

Удивление и даже страх быстро сменились вполне оправданным любопытством. Несомненно, между мною и чудесным снежным образованием существовал некий контакт, какая-то необъяснимая связь, и мне даже не приходило в голову искать здесь первопричинный в подобных случаях «примат естественности».

«Ты меня знаешь», – мысленно обратился я не то к скале, не то к чему-то невидимому, с лёгкостью повелевающему веществом, совершенно не считающимся ни с какими известными мне законами физики.

Снежные завитки зашевелились, переменили своё положение, и я увидел собственную залихватскую подпись, которая для пущей убедительности была слегка подсвечена как неоновая реклама среди диких камней, засыпанных снегом.

«Пустой был вопрос», – разозлился я на себя, кажется, совсем не удивившись увиденному.

Я перебирал в голове все приходившие на ум темы, но достойного вопроса так и не находилось.

В эту минуту я ощутил себя таким заброшенным и ничтожным и очень жалел, что на моём месте не оказался какой-нибудь выдающийся учёный-физик или хотя бы специалист в области «квантового перехода при нарушенном обратном sp инварианте». Последнее подверсталось к этой мысли неизвестно почему, прошумело внутри с непривычной мне интонацией, интонацией насмешливой, почти издевательской.

Стоило ли годы торчать в библиотеках, переводить физические статьи и сотрудничать с научными журналами, публикуя в них свои работы, чтобы в такой ответственный момент вытаскивать откуда-то бессмысленную нелепицу про несуществующие квантовые переходы.

Я бы и дальше продолжал досадовать на себя, если бы в какой-то момент не ощутил явственное присутствие кого-то ещё. Может быть, человека, а, может быть, зверя. Никакой опасности при этом я не почувствовал, напротив, томная, тягучая благодать разлилась по всему моему телу. Сознание будто бы помутилось, заиграла где-то в отдалении негромкая музыка, а перед глазами на месте странноватого узора повисла матовая снежная пелена, нарушаемая лишь искорками снежинок, редких и ярких, проносившихся передо мною словно падающие звёзды.

Фиксируясь на этих светящихся точках, моё зрение совершенно потеряло всякую фокусность – окружающий горный пейзаж утратил свои очертания, сделавшись похожим на злополучный узор из снежного папье-маше, но с той лишь разницей, что теперь он лепился из света и уже занимал всё пространство, не имея при этом ни конца, ни начала.

Тени, блики и световые пятна жили какой-то своею, потаённою жизнью: подчиняясь невидимому дирижёру, они то образовывали послушно трепещущие лепестки, то неистово толкались и мельтешили, изображая собой первобытное нестроение.

Мне почему-то почудилось, что эти световые лохмотья так же легко управляемы, как и прежний снеговой узор, способный перевоплощаться в любые мыслимые формы, даже в мой витиеватый росчерк на морозной скале.

«Серёга Поломарчик», – подумалось вдруг, наблюдая как из световых пятен складывается нечто, похожее на человеческую фигуру. Почему Серёга, я не знал сам, но в том, что передо мною предстал он, я был почему-то уверен наверняка.

В подтверждение моей догадки я ясно услышал его голос, который никогда не смог бы спутать ни с каким другим.

– Не надоест тебе путаться у меня под ногами, – раздражённо вещал Поломарчик, – куда ни пойду – везде ты. Занялся бы делом или собой, если уж не способен более ни к чему.

Я удивился. Серёгу я не видел лет десять, да и не дружили мы с ним никогда.

– Как же это ничем не занимаюсь, – обиженно бросил я в его сторону.

– Ничем ты не занимаешься, – не унимался Поломарчик, – болтаешься без дела от скуки, бессмысленно туся в праздности и в презрении к разуму и здравому смыслу!

– Сергей, – остановил я его, – ты меня, верно, просто не узнаёшь, ты что, забыл как мы…

Он не дал мне договорить.

– Дурак! Знаю я тебя прекрасно, бездельник ты и проходимец. Ну что ты смотришь на меня как баран! Проходимец ты и есть – верно говорю, только тем и занят, что проходишь мимо всего путного, пустая твоя башка!

От кого-кого такое слышать, только не от Поломарчика. Не было большего тугодума среди моих одноклассников, нежели Серёга Поломарчик. Он сдувал у меня всё, что только можно было списать, а уж сколько раз я выручал его подсказкою у доски, того и вовсе невозможно было упомнить. Вот гусь! Он, кажется, сейчас трудится курьером в службе занятости, точно этого сказать не могу, но Лёнька Мекшин некогда так его рекомендовал. Критически осмыслить услышанное я не желал, вот если бы на месте Поломарчика был Мекшин, тогда был бы какой-никакой резон прислушиваться. А Поломарчик… Я с досадой махнул рукой в его сторону.