«Хорошо-то как!» – поведал я ничего не понимающей толпе несмышлёнышей, ощущая в себе такую же как и у них младенческую резвость и необъяснимую лёгкость как в голове, так и во всём своём теле.

Чем больше их становилось, тем теснее они обступали Агнца с надеждою быть услышанными. Но Агнец молчал, и было неизвестно – в состоянии ли Он отвечать на вопросы и просьбы, обращённые к Нему. Многоголосый шум не смолкал ни на секунду, и там слышны были не только человеческие голоса, но и клёкот птиц, рычание зверей и жужжание насекомых. В тесноте предстоящие теряли свои крошечные тела и обретали новые, только это никак не влияло на гул и роптание вокруг Агнца, напротив, ропот усиливался и уже достигал внешней оболочки, за которой Агнец не имел никакой силы.

Только не надо думать, что все вокруг исключительно полагались на Агнца и непременно ждали от Него каких-то слов. Некоторые догадывались, что не нужны им никакие слова, ибо Слова в них и так больше, нежели вещества, и вряд ли Агнец уполномочен остановить время, текущее через их жизни и неспособное течь как-нибудь иначе.

Впрочем, молчание Агнца всё равно невозможно было объяснить, ибо кому как не Ему доподлинно известно, что не могут задавать ненужных вопросов предстоящие, те, кого нельзя считать ни живыми, ни мёртвыми и кто не способен победить лежащего внутри них Слова.

Правда, в последнем Агнец был не вполне уверен и мог представить растекающиеся по земле благолепие и мир, когда народы забывали бы вражду, люди теряли ненависть и злобу, когда хищники резвились бы вместе со своими возможными жертвами, а стада оставили бы в покое побеги и травы.

Но такое нарушило бы естественный временной ход, и Агнец снова и снова вглядывался в предстоящих, дабы не пропустить никакого события, способного прервать пульсирующий ток времени.

Душан с удивлением смотрел на летающие парашютики одуванчиков, смотрел так, словно раньше их никогда не видел. А те поднимались с зелёных дорожных обочин, узких газонов, взлетали из-за заборов и городских оград, либо вообще появлялись неизвестно откуда.

Воздух кишел их неисчислимым количеством, напоминая Душану медленный снегопад. Парашютики маневрировали, кружились, устремлялись вверх, но было в этом разнонаправленном движении что-то обречённое, и это чувство возникало, скорее всего, из-за того, что весь тротуар и вся утоптанная земля оказывались устланными белой пушистой ватой, которая многими тысячами подошв сбивалась в грязный хрустящий наст.

Непонятно почему, но Душан в этой белой мистерии видел гораздо большее, нежели просто очередное торжество Флоры, приходящееся на конец июня. Перед его взором проплывало бесконечное множество знакомых и незнакомых лиц, воплотившихся в живые волокнистые летающие шары и заполонивших всё окружающее пространство.

Они нежились в сияющем горячем солнце, красовались друг перед другом своими тонкими невесомыми оболочками и, вздрагивая от частых соприкосновений, разносились конвекционными потоками воздуха в разные стороны. Там же, среди плывущих над землёю лиц, Душан без всякого удовольствия узнал и себя, особенно обратив внимание на то обстоятельство, что он ничем не отличался от прочих участников хаотического парения и был подвержен тем же случайностям и обстоятельствам среды, что и все остальные.

«Куда же нас так много и в чём наше предназначение и смысл?» – вопрошал Душан, наблюдая как незадачливые парашютисты превращаются из множества хрупких мятущихся сфер в грязный, спрессованный подошвами наст.

«Неужели такой восхитительный праздник броунова движения не может иметь иного логического завершения? И отчего так губительно возвращение к породившей весь этот животрепещущий белый фейерверк земле? – размышлял Душан, никак не желающий признавать фундаментальные законы бытия. – И что изменится, если мы не будем так бездумно беспечны или нас станет в миллионы раз меньше?»

Душан вдруг представил как в голубом просторе, подобно маленьким светилам, восходят от земли десятки безупречных сфер, рассыпая вокруг себя яркие блистающие лучи и гибкие полупрозрачные радуги. А земля даже не пыталась вернуть утраченного, напротив, возгоняла атмосферные токи от раскалённого дневным зноем бетона, пытаясь поднимать их всё выше и выше, туда, где кончалась бледная голубоватая дымка и начиналась алмазная небесная твердь.

Вспомнив про многочисленное количество реальных участников белого праздника, Душан предположил, что, пожалуй, некоторым счастливчикам всё же удаётся преодолевать силу земного притяжения и, взлетая за края стратосферы, превращаться в мигающие комочки белых неодолимых звёзд. Но Душана отчего-то смущала сама простота и случайность такой блистательной метаморфозы. И ему неожиданно подумалось, что грязный спрессованный наст – это вовсе не жестокая треба злокозненной земли, а прихоть капризного неба, не желающего принимать очаровательных созданий своей соперницы – голубой планеты.

Внезапно прямо перед Душаном проплыли две пушистые сферы, поражающие красотой и совершенством форм, только никак не желающие уступать друг другу дорогу. Душану стало неловко даже не столько за них, сколько за всех соперничающих и непримиримых, прежде всего, за высокое небо и землю, отвергавших по недоразумению такой удивительный, белый и неповторимый мир. А Душан никак не мог налюбоваться его изысканным великолепием; и грязный, спрессованный подошвами, наст уже не вызывал у него прежнего отторжения и горького чувства подавленности и обречённости.

Незаметно подошёл вечер. Из-за наступившей темноты Душан больше не мог видеть летающие белые шары. Он смотрел в тёмное небо и видел там, на тяжёлой алмазной тверди, спрессованный колоссальным давлением звёздный наст, тлеющий горячим белым пламенем далёкой Земли.

Хотел того Милош или нет, только счастье ни на минуту не покидало его. Нигде он не мог укрыться от расположения улыбчивой Фортуны, спрятаться от восторженных, сулящих любовь, взглядов незнакомок или найти тень от пронизывающих лучей славы, бегущей за ним повсюду. Даже ночью пролетающие звёзды норовили скатиться в ладони к Милошу, на время вырывая его из объятий пленительных снов, насквозь пропитанных счастьем.

Люди тянулись к нему, нисколько не опасаясь обжечься такой особенной жизнью и не боясь находиться рядом с тем, к кому утекает вся удача, не замечающая более никого вокруг.

Нельзя сказать, что Милош не хотел делиться отпущенным ему счастьем, но, оказавшись в чужих руках, оно становилось тяжёлым, текучим и ядовитым, как ртуть.

Никто из его друзей не мог удержать у себя ни единой, даже самой маленькой, крупицы счастья, за которое просто было невозможно зацепиться. И счастье вновь, собираясь в большие пульсирующие шары, возвращалось к тому, для кого и предназначалось.

Все девушки любовались Милошем-счастливчиком и стремились подойти к его счастью как можно ближе.

Счастье чувствовало это, вскипало, и его ядовитые пары неотвратимо губили неосторожных.

Искатели славы тоже преследовали счастливчика. Но лучи славы, предназначенные Милошу, не освещали незадачливых искателей красивым золотистым сиянием, а слепили их своим жёстким и невыносимым блеском.

Милош был исключительно одинок в своей избранности и совсем не чувствовал времени, ибо ощущать время способен лишь тот, кто может эмоционально различать происходящие события. А у Милоша не происходило ничего, кроме ровного и непрекращающегося счастья. Он так и не сумел узнать и понять людей, так как не в состоянии понять другого тот, кто не испытал его страдания и боли. И тем паче ему не было дано проникнуть в тайны неба и земли и постичь смысл и ценности этого мира, поскольку во всём окружающем он находил лишь различные поводы для счастья.