– Как ты?

– Отлично, не поверишь. Такого наснимал! У тебя как со связью? У меня вообще беда-биде. Сможем видео посмотреть?

– Ну, вроде да, я смотрю ютуб, всё нормально. А что?

– Так сегодня в «Вестях» сюжет будет, где мои кадры использованы!

– О, а во сколько?

– Так… Ну, в вечерних «Вестях», – я поймал себя на мысли, что не уточнил эту информацию у Тани.

– Да ладно, посмотрим, конечно, не вопрос. Давай, к нам в комнату заезжай.

– А Монах с Кисой куда?

– Киса теперь заместо Филина – оружейник. Вот сейчас они оружейку как раз оборудуют. Он там и жить будет. А Монах… Вроде где-то на втором этаже. Давай, не грузись, вместе будем жить.

– Что с Филином? Жив? – Я не больно-то знал Филина, но спросить было надо.

– Да, но его посекло осколками и рука, кажется, сломана. В больнице. Так что пока без него.

– Хорошо, показывай дорогу.

Я надел рюкзак и взял в руки коробку с пакетом. Компьютер уже успел куда-то деться. Мы вошли внутрь. Пол из длинных советских досок скрипел под нашими тяжёлыми ботинками. Коридор увёл нас направо, и Джонни остановился напротив третьей по счёту от входа двери. По старинке выкрашенные наполовину стены упирались в потолок своей побелённой частью. Простые плафоны преломляли и даже прятали мягкий, домашний электрический свет лампочек. Комната, разделённая на две, пара советских кабинетных столов, шкаф, стулья – всё было как обычно на этой войне. На полу уже были разложены матрасы, но в комнате был только вечерний полумрак, разбавленный суетой и армейской неприхотливостью уклада.

– Короче, смотри: закрываем дверь на ключ, ключ сдаём в оружейку. Ну, мало ли.

– Принял. Ты куда сейчас?

– Жрать хочу. Посмотрим, что там с кухней делается.

– Хорошо, я тебя догоню.

И я остался один. Сняв с шеи камень фотоаппарата в чехле и положив его на стол, я присел на матрас и закрыл глаза. Спать не хотелось вовсе, просто нужно было немного отдохнуть.

Народное ополчение Донбасса. Это волшебное словосочетание неоновыми буквами светилось во тьме моего уставшего сознания. В этот вечер я ощутил, что настало время подвести первый итог. Сколько всего я видел в новостях, в интернете, в газетах. Героически вставшие на защиту своей земли от взбесившегося Майдана люди представали глянцевыми, непобедимыми, непогрешимыми. Но в первую очередь они были людьми. В ополчение приходили разные люди: искатели приключений, патриоты, правдолюбы, отчаявшиеся, защитники своих домов и семей, оппортунисты, солдаты, политические и религиозные фанатики. Коммунисты, монархисты, демократы и люди совершенно непонятных взглядов – все были здесь и все сплотились вокруг общего дела. Моя микроскопическая война лежала сейчас на стекле объективов видеокамер, которые, в отличие от беспристрастного микроскопа, иногда показывали совсем не полную картину. В контексте борьбы суперсистем она была закономерной, логичной и находилась в самом центре глобальной линии фронта. Пульсация полотна истории ощущалась здесь как нигде в другой точке земного шара. Во мне стремительно осыпались обломки школьных о ней представлений. Мирная жизнь, оказывается, никуда не девается: всё так же идут в школы дети, всё так же ползут ранним утром по истерзанным дорогам грузовики с надписью «Хлеб». А в каждом отдельном человеке продолжают работать его личные приоритеты: жизнь, семья, безопасность, достаток, уважение и далее, далее, далее. Главное для войны – поставить эти приоритеты под угрозу, грамотно показать эту угрозу и обязательно предложить общедоступный путь к её устранению. Так всегда работала и, уверен, всегда будет работать военная пропаганда. Первое её правило – отрицать саму себя, представляясь монопольной владелицей и глашатаем правды. А между тем правды давным-давно уже не существует. Она навсегда похоронена в тысячелетней летописи бесконечных войн. Ни одну из них в обозримом учебниками истории или углеродным анализом прошлом не начал кто-то конкретный. Она началась очень и очень давно, и просто никогда не заканчивалась. Война является всего лишь одним из проявлений беспристрастной, жестокой и дикой жизни. Подобно тому как река обрывается водопадом и снова становится рекой, чтобы однажды встретиться со всеми другими реками в мировом океане, война течёт по телу планеты бесконечной алой змеёй, шипя и стремясь укусить себя за хвост. Она не имеет правых, не имеет виноватых. Их просто нет и не может быть, потому что понятия вины не существует в природе. Это всего лишь часть того самого общественного договора. Борьбу систем можно маскировать как угодно. Ввиду ограниченности продолжительности человеческой жизни таким как я приходится закрывать глаза на эти глубинные, вековые, сложные для восприятия вещи. Нам нужно выдумывать пугала, создавать их, обязательно показывать всему миру и обвинять во всех смертных грехах, призывая людей на борьбу с ними. У них не должно быть никаких человеческих качеств, у этих фашистов, врагов, нелюдей. Они должны быть полностью, до основания расчеловечены и поданы на жидкокристаллическом блюде средств массовой деформации. Когда каждый отдельный человек принимает в сердце понимание того, что нужно взять в руки оружие и защищаться, толпа становится армией, а армия становится непобедимой. Моей профессией было как раз находить нужные слова для обрамления этой угрозы. И меня терзало вымышленное чувство вины за то, что я физически не могу взять за грудки каждого отдельного человека, будь то украинец, русский, американец, француз, немец или китаец, и вдолбить в его голову понимание того, почему мы сейчас держим в руках оружие. Не лозунгами и не плакатами. Я хотел, чтобы каждый из моих братьев, которых, как известно, не выбирают, твёрдо понимал, во имя чего на самом деле он будет умирать и убивать. Чтобы каждый проникся понимаем отсутствия виновных и плохих, справедливости и правоты, чтобы с хладнокровием палача и смирением приговорённого шёл на эту войну бороться не за правду, а за ту систему, в которой ему выпало жить. Я, наверное, никогда не смогу точно сформулировать для себя, почему же я, оставив любимую женщину, сбежал на эту войну в поисках своих собственных ответов.

«Не спать!» – мысленно шикнул я на себя, с усилием открывая глаза.

Вышел в коридор, закрыл за собой дверь на ключ и направился в оружейку. Киса был полностью поглощён переделыванием бывшего гардероба под хранение оружия. Ему помогали двое бойцов. Закуток, отделённый от внешнего мира метровой высоты перегородкой, продолженной к потолку фанерой, идеально отвечал новым требованиям: быстрый доступ к оружию, удобное расположение на пути к выходу, возможность подбежать к нему со всех сторон. Наш новый оружейник, засучив рукава, выпиливал из брусков подставки под автоматы и параллельно раздавал указания. Что уж говорить, человек попал в свою стихию. Стандартные железные вешалки на шарнирах, движущиеся влево-вправо, какие всегда ставили в старых школьных раздевалках, были сняты и убраны. А металлоконструкцию мужики решили оставить и немного доработать. Справа стояли шкафы и вечные советские сейфы, а у левой стены закутка расположилась аккуратно заправленная койка.

– Давай я у тебя ключ оставлю, если что – пацанам отдашь, хорошо?

– Не вопрос, Поэт. Ты на ужин? – он повесил ключ на гвоздик.

– Да, наверное, схожу. А ты?

– Да куда там! Дел тут – сам видишь. К двенадцати закончить надо, проверять будут.

Я вышел на улицу. Слева от входа росло несколько административных елей. Между ними была натянута верёвка для сушки белья, на которой кто-то уже умудрился развесить выстиранные носки. В сторонке, ещё глубже в тени деревьев, мужики смастерили скамейку и организовали курилку, поставив посредине заплёванное металлическое ведро. Я пошёл в другую сторону. В дальнем правом углу базы, возле душевых и склада, расположился между лип и дубов обеденный стол. От асфальтовой дорожки, бегущей вдоль стены, к нему тянулась тропинка, выложенная на скорую руку кирпичами. Джонни с аппетитом уплетал борщ. На столе стояла коробка с хлебом и пара тарелок с нарезанной колбасой, сыром и овощами. Хаотично разложенные на клеёнке упаковки майонеза, горчицы, соуса и хреновины переходили из рук в руки.