– Тогда начни не торопясь, – с ободряющей улыбкой настаивает она.

Я открываю книгу и начинаю читать, очень медленно и сосредоточенно.

– «Как приготовить зайца», – читаю я.

Она кивает и улыбается: тепло и великодушно.

– «Помойте его теплой водой, обдайте кипятком и опустите в холодную воду. Нашпигуйте салом и обжарьте. Для соуса возьмите красное вино, соль, уксус, имбирь, перец, гвоздику, мускатный орех, все перемешайте. Нарежьте лук и яблоки и обжарьте на сковороде. Затем добавьте к ним соус и немного сахара. Доведите до кипения, протушите вместе и подавайте».

Когда я заканчиваю читать, наступает тишина, и мой желудок, как назло, издает голодное урчание. Я краснею, но мисс Актон лишь смеется и спрашивает, где я научилась так хорошо читать.

– Мама научила, – поясняю я. – Она особенно настаивала на грамоте. Брата было не усадить за книгу, а меня так за уши не оттащить.

– Какая замечательная у тебя мама, – с улыбкой говорит она.

Я вдруг чувствую страшную усталость, точно чтение выжало из меня все соки.

– Думаю, ты справишься, – добавляет мисс Актон. – Правда, мы не можем платить тебе большое жалованье, пять шиллингов в неделю подойдет?

Ее вопрос вводит меня в ступор. Не то чтобы я не поверила – люди, которые могут позволить себе такой дом, должны быть богатыми, как Крез, и все же я смущена. Миссис Торп проинструктировала меня, что когда зайдет разговор о жалованье, я должна сделать книксен и сказать: «Спасибо, мэм». Однако я вспоминаю об этом слишком поздно, и мисс Актон заговаривает вновь, тоже смущенно и озабоченно.

– Когда ты освоишься, мы немного повысим жалованье. Возможно, выкроим чуть больше. Я понимаю, это не бог весть что…

– Пять шиллингов – очень щедрое жалованье, мэм, – быстро произношу я, пока она не передумала и не написала миссис Торп, что я нахалка.

– Отлично. Хочешь посмотреть свою комнату? Жить будешь с Хэтти, моей горничной, она приехала с нами из Ипсвича.

Я с тревогой смотрю на нее. Очередной вопрос, о котором миссис Торп ни словом не обмолвилась.

– Я уверена, что комната очень хорошая.

– Вот и славно, – говорит она и кладет руку мне на плечо, мягко направляя к выходу.

Мне странно чувствовать ее руку на своем плече, ведь я уже не помню, когда кто-нибудь прикасался ко мне по-дружески. От мамы, вечно привязанной ко мне веревкой, я не жду ничего, кроме пинков и тычков. И с папой не лучше – мне приходится тащить его на себе, когда он возвращается из пивной пьяный и дышит мне в лицо перегаром. А мисс Актон такая аккуратная, чистая и ласковая.

– И вот еще что, – говорит она, когда мы выходим во двор.

Я вновь испуганно расширяю глаза и замираю: видно, она раскусила меня, заметила мою дурную кровь.

– Да, мэм.

Она останавливается и трогает рукой шею.

– Не надо называть меня «мэм».

– Да, мэм, – испуганно произношу я, не понимая, что она имеет в виду.

Она вновь хохочет, будто я сказала что-то смешное.

– Ты можешь обращаться так к миссис Актон, а меня, если не трудно, называй мисс Элизой.

Она протягивает руку и вновь легонько касается длинными белыми пальцами моего плеча.

– Да, мэм, – дрожа, произношу я.

Она смеется, и я понимаю, что сморозила глупость.

– Да, мисс Элиза, – исправляюсь я голосом, каким говорю с мамой, своим наполеоновским голосом.

Он прорезается помимо воли, и, услышав его силу, я испуганно прикрываю рот ладонью. Но мисс Элиза лишь кивает и улыбается, а ее голубые глаза сверкают, как росистые незабудки в солнечных лучах.

Весь обратный путь, идя мимо кукурузных полей и зеленой дубовой рощи, что купается в мягком солнечном свете, я танцую от радости. Лишь свернув на дорогу, ведущую к нашему дому, я вспоминаю, что миссис Торп велела упомянуть о Джеке, который работает на самой лучшей кухне Лондона. Какая же я дура! Восхитительный лимонад и сверкающая кухня мисс Элизы связали мне язык, и совет миссис Торп напрочь вылетел из головы. Я решаю не говорить супруге викария о своем промахе. И о том, что мисс Элиза обращалась со мной, как с подругой. Я выкидываю из головы миссис Торп вместе с ее необъятным платьем, швы которого нещадно царапают и колют мое тело, и спешу к дому, надеясь, что папа сдержал обещание держаться подальше от пивной и не убил маму.

Я отсчитываю нужное количество яиц, доставая их из корзины, – еще теплые, с прилипшими перышками. Насыпаю сахар из керамической баночки, беру острый нож и снимаю цедру с двух лимонов. Мир вокруг меня исчезает. Зрение, нос, обоняние, вкус подчиняются великому таинству, и я думаю только о том, как приятно снимать цедру с лимона, растворяясь в его острой, яркой мелодии.

Я теперь вижу поэзию в самых неподходящих вещах: от твердого мускатного ореха до испачканного землей корешка петрушки, и задумываюсь, можно ли написать кулинарную книгу, не менее искреннюю и красивую, чем стихи. Почему книга с рецептами не может быть красивой?

В тишине кухни мысли текут легко и свободно. Разбивая яйца, я невольно сравниваю процесс приготовления блюда с написанием стихов. Фрукты и овощи, приправы, специи, яйца, сливки – мои слова, и я должна соединить их таким образом, чтобы из них получилось приятное на вкус блюдо. Точно как стихотворение, которое находит путь к сердцу читателя, очаровывает и трогает его. Я должна извлечь из имеющихся в моем распоряжении продуктов лучшие ароматы, как поэт извлекает из слов настроение и смысл. Важен и сам стиль. Подобно стихотворению, рецепт должен быть четким и понятным. Ничего случайного, неряшливого. А рецепты, по которым я готовлю, напоминают плохие стихи – вялые, обрывочные, беспорядочные.

В письме с условиями мистер Лонгман сообщил мне кое-какие факты о таинственной леди, написавшей успешную, хотя никуда не годную «Новую систему приготовления домашней еды». Эта женщина, некая миссис Мария Ранделл, умерла несколько лет назад. А до этого успела продать полмиллиона экземпляров своей кулинарной книги. В письме мистера Лонгмана последний факт подчеркивался дважды. Издатель будто намекал, что ожидает этого от моего скромного труда. Полмиллиона читателей!

Я в третий раз просматриваю рецепт миссис Ранделл. Неужели трудно было написать отдельный список ингредиентов? Легче выписать их самой, чем сто раз перечитывать рецепт.

Я решаю, что мои рецепты будут выглядеть иначе. Перечислю ингредиенты отдельным списком, с указанием точного количества. У женщин и без того хватает забот, чтобы держать в голове список ингредиентов для каждого блюда. А писать я буду именно для женщин. Мистер Лонгман подчеркнул это особо. Представительницы растущего среднего класса, которые делают первые шаги, хотят показать себя образцовыми домохозяйками, готовя обеды и прочее. Необходимо помочь им руководить своими кухарками или привлечь на кухню, чтобы они могли доставить удовольствие своим мужьям, а те, в свою очередь, могли накормить важных гостей и произвести благоприятное впечатление.

Я тяжело вздыхаю: несмотря на мое согласие написать поваренную книгу, мистер Лонгман так и не вернул мне стихи, хотя я просила об этом уже дважды. Я разрезаю на две части лимон и выдавливаю в миску каждую половинку, до последней капли, пока все мысли о мистере Лонгмане не вылетают из головы. И вспоминаю об Энн Кирби. Странная девчушка. Веснушчатая, простодушная, худенькая. Ключицы выступают, тоненькая фигурка тонет в огромном шерстяном платье с чужого плеча. Плечи сгорблены, точно она всю свою короткую жизнь только и делала, что таскала мешки с углем. Тем не менее умеет читать. И на нее произвел такое впечатление мой лавандовый лимонад. В ней есть поэтическая жилка. Несмотря на детское смущение, я рассмотрела в ее лице черты, которые всегда высоко ценила в людях: искренность, любознательность, ум. И нечто еще, какая-то необъяснимая горечь. Мне кажется, у нас есть что-то общее, хотя откуда? Мать, разумеется, возражала, спрашивала, зачем я нанимаю девушку, никогда не бывшую в услужении. Она успокоилась, только узнав, как дешево обойдется нам Энн, и что ее рекомендовал сам викарий.