— Ла-адно, — деланно неохотно протянул жеребчик, возвращаясь к порядком остывшей каше. — Но ты обещала.

     — И я своё обещание сдержу, — кивнула Уайт, после чего посмотрела на дочку и спросила: — Может быть хотя бы ты не будешь расстраивать маму?

     — Неа, — гордо заявила Баттерфляй. — Не буду.

     Остаток завтрака прошёл без эксцессов: взрослая летунья быстро проглотила свою порцию, чмокнула в лоб пегасочку, обняла сердито сопящего жеребчика, поблагодарила молодого пегаса, мимолётно «клюнув» его в щёку (от чего тот заметно покраснел), а затем выбежала на улицу. Набегу она накинула жилет с перемётными сумками, который имел разрезы для крыльев, оттолкнулась от плотного облака всеми четырьмя ногами и взмыла в воздух, тут же ощутив как ветер стал трепать гриву и хвост.

     Солнце, поднявшееся над облачной завесой, похожей на скрытую под снежными сугробами степь, окрашивало мир в белое и голубое. Когда-то, ещё будучи жеребёнком, Уайт верила в то, что светилами управляют принцессы: величественные и прекрасные, мудрые и милосердные…

     «Ненавижу. Как же я вас ненавижу!», — в порыве чувств хлопнув крыльями, кобыла взлетела выше, из-за чего едва не столкнулась с летуном из почтовой службы, глухо выругавшемся в адрес великовозрастной неумехи.

     Уайт ненавидела Селестию за её слабость и трусость; она ненавидела Луну за глупые решения, которые привели страну к краху; её ненависть распространялась и на министерских кобыл, занимающихся совершенно не своими делами (разве что Твайлайт Спаркл была исключением, так как углубилась в науку и практически не влияла ни на что иное). Но отдельное место в сердце крылатой кобылы занимала Рэйнбоу Дэш, из-за безрассудства коей погиб Клевер…

     «Это уже не важно», — зажмурившись и мотнув головой, пони заставила себя успокоиться, а затем стала планировать прочь от вершины башни ПОП, которая выступала из-под облаков посреди овощной плантации.

     Ей нужно было оставаться сильной, если не ради себя, то хотя бы для жеребят, которым больше не на кого опереться. А это означало, что сегодня после работы она полетит договариваться о том, чтобы Файршторма внесли в списки кормления теми ужасными безвкусными продуктами, которых едва-едва хватает для всех обитателей облаков.

     «Главы Анклава явно не рассчитывали, что за первый же год родится столько жеребят, что общая численность пегасов увеличится на четверть… Пустоголовые вояки, совершенно забывающие о реакциях пони на резкое снижение численности населения», — Уайт оставалось только досадливо хмуриться, представляя себе весь масштаб проблем, ну и с удвоенными усилиями браться за свою работу.

     Крылатая кобыла за считанные минуты покинула территорию облачного городка, приблизившись к бледно-серому сооружению, похожему на купол с одним-единственным входом. Официально, это место являлось лечебницей для душевнобольных, но все те, кто имели между своими ушами мозги, прекрасно понимали всю бредовость данной версии…

     «Стали бы наши генералы тратить столько ресурсов на психов», — фыркнула про себя белая пегаска, приземляясь перед входом в широкий коридор.

     Своды серого облачного материала сомкнулись над головой Уайт, а впереди показалась проходная с улыбчивым охранником, сидящим в будке из пуленепробиваемого стекла.

     — Как всегда, доктор Уайткилл, минута в минуту, — поздоровался красный пегас, одетый в чёрную форму с фуражкой. — Прекрасно выглядите сегодня: неужели собираетесь на свидание?

     — Боюсь, Кло, у меня нет на это времени, — сверкнув льдинками голубых глаз, кобыла приложила магнитный пропуск к датчику и, когда загорелся зелёный свет, молча проскользнула внутрь комплекса.

     — Вот ведь стерва, — фыркнул охранник, возвращаясь к наблюдению за монитором. — Занятую недотрогу из себя корчит…

     …

     Ей было жарко… Ей было настолько жарко, что воздух при каждом вдохе заставлял лёгкие вспыхивать болью, а пересохшие губы растрескались, тем самым наполняя рот вкусом крови…

     Ей было холодно… Холод был столь сильным, что тело непрерывно знобило, а зуб не попадал бы на зуб, даже если бы челюсти не сжимали эту проклятую деревяшку, не позволяющую откусить себе язык. Впрочем, хватило ли бы ей на это смелости?..

     Глаза слезились и болели от яркого мигающего белого света, уши нервно дёргались от громких «Тик» и «Так», а крылья то и дело конвульсивно подрагивали из-за слабых разрядов электричества, не позволяющих погрузиться в беспамятство.

     «Ненавижу… Как же я вас всех ненавижу!», — выл в голове внутренний голос, в то время как мысли путались, а реальность и вымысел менялись местами.

     Внезапно свет погас, часы затихли, а электричество прекратило терзать ноющие нервы. Только вот это был далеко не конец мучений, а лишь краткая передышка между физической и моральной пытками.

     С потолка, через закреплённые на уродливой металлической конструкции трубки, в истощённую пегаску ударили струи сперва холодной, затем — горячей, а под конец — вновь холодной воды. Стоило же «душу» выключиться, загудели два больших фена, горячим воздухом высушивающие мелко дрожащее тело, прикованное к столу широкими ремнями.

     Краткие мгновения облегчения, вызванные возможностью поймать ртом немного влаги прошли, оставив после себя ощущение мерзкого привкуса на языке, и ничуть не более приятный запах от шёрстки (всё же мыли её таким образом каждый день, заставляя справлять нужду в ведро, установленное между задними ногами).

     Цок-цок Цок-цок… Цок-цок Цок-цок…

     Неторопливые размеренные шаги, приближающиеся к лежащей на животе пегаске, которая не могла даже голову повернуть, вызвали у пленницы нервное подёргивание ушами. Снова загоревшийся белый свет, от коего глаза болели и слезились, совершенно не облегчал ситуацию…

     — Здравствуй, дорогая, как ты себя чувствуешь? — мягкий, обманчиво добрый голос резал слух, заставляя сердце в груди лихорадочно биться, а в глубине души зарождаться искренний ужас. — Сейчас мы это уберём и ты кое-что выпьешь… Хорошо?