Дело в том, что сами его гравюры и сам его облик создавал какую-то невероятную ауру. Он говорил даже певуче. От Фаворского шёл какой-то покой правды, он мог в период горячей встречи – много народу – встать и сказать: «Вы знаете, я пошёл проведать Марью Владимировну», – жену, она болела, пошёл с ней сидеть. То есть в нём совмещались крупный мыслитель, художник с очень чутким человеком, настоящим человеком в те нечеловеческие годы. Это, конечно, на нас, мальчишек, действовало.
Более того, первые свои экспериментальные работы я показывал ему. Это было сразу же после болезни или смерти Марьи Владимировны. Но дочь его Маша, тоже Марья Владимировна, устроила мою встречу с дедушкой, как они его называли, встречу с Владимиром Андреевичем.
Это была очень замечательная встреча, и он мне сказал такую фразу, которая популярна была как русская поговорка: «суп из топора». Вот эта абстрактная живопись, беспредметная, она так им и сформулировалась, как то, что я делаю «суп из топора».
А потом, периодически, благодаря Грише, Григорию Георгиевичу Дервизу, я бывал у Фаворского в доме. Там была выстроена такая лестница из квартиры второго этажа прямо в мастерскую. И была маленькая комната, в которой Владимир Андреевич лежал, когда он сильно заболел. Так что это был очень тёплый и очень дорогой дом.
Владимир Андреевич Фаворский в своей мастерской. Новогиреево, 1949
Помню, как-то с Дервизами, семейством, приехал туда, к Фаворскому. На втором этаже сидели в их квартире, в столовой. Вот он сидит: народ, приехали родители Дервиза. Фаворский говорит: «Я Юре покажу». Мы спустились по лестнице прямо из квартиры в мастерскую, вот, он мне дал, по-моему, иллюстрации… уже не помню, какую книжку, по-моему, Гейне. В общем, там была такая работа тёмная, такая невероятно интересная гравюра, тёмный какой-то пейзаж вертикальный, идёт фигура. И я ему сказал: «Владимир Андреевич, это скорее похоже на Гейне, чем на… – да, он делал Бёрнса37, – чем на Бёрнса». Он даже был возмущён этой моей репликой юнца (посмеивается)… в общем, такая история. Конечно, столкновение с этим человеком в начале художественного пути – это было замечательно. Время, когда трагедия сталкивалась с познанием.
Но в чём была великая роль Фаворского вообще для людей, которые с ним были связаны? Хотя ты понимаешь это, когда живёшь непосредственно, даже не так ярко, как потом, уже в некоторой ретроспекции. Человек, невзирая на жуткую трагедию времени, эпохи – погибли многие его друзья: Флоренский, Шик (священник, отец Дмитрия Шаховского)38… погибли двое сыновей39, под самый конец войны, младших… – сколько должно быть у человека мужества, внутренней силы, чтобы работать и поддерживать других людей. И, конечно, всё творчество Фаворского в отличие, допустим, от замечательных художников питерской школы, таких талантливых, как даже Лебедев, Конашевич, – смотрятся все его работы, во-первых, как притча, смотрятся очень скульптурно, очень ясно, монументально, и как бы всё время какой-то урок, урок жизни. Не только пластики, не только искусства, но какой-то урок мужества, жизни. И это не проходит даром, когда ты сталкиваешься с таким гением. Вот это главное, что я хотел сказать о Фаворском.
Насыщенное время
Кроме всего прочего это были годы, когда была колоссальная жажда познаний того, что кругом творилось. И очень насыщенное было время. Насыщенное разными событиями, и художественными. Это же было время, когда были все эти постановления по поводу Зощенко и Ахматовой, журнала «Октябрь». Это было время, когда осуждали оперу Мурадели «Великая дружба», и ругали Шостаковича и Прокофьева40. И всё это одновременно проходило в нашей школе – были такие собрания, где искали формализм. Ну, в общем, это всё было очень напряжённо, насыщенно. Так что я считаю, что мне крупно повезло с этими знакомствами.
Во-первых, с измайловским миром. Помимо Фаворского и его семьи там были Нина Яковлевна Симонович-Ефимова – двоюродная сестра Серова41, был Ефимов, скульптор, замечательный, значительный, был такой скульптор Кардашов, который сделал интересный деревянный фриз на ВДНХ42. То есть это были четыре или пять семейств, связанные родственными узами, которые купили дом в Новогиреево. Тогда были маленькие домики, этот дом был кирпичный, двух- или трёхэтажный, трёхэтажный, потому что там были ещё на крыше какие-то помещения. Это был такой мир… Замечательная судьба просто нас столкнула.
Какой он мог быть товарищ мальчишкам? – но это была культура, которая осознавалась как альтернатива даже тому, что было в художественной школе. В общем, я понимал значимость Владимира Андреевича.
И был один год, когда мы писали натуру, три художника: тот же самый Дервиз Григорий, Павел Сафонов и я, – ну как бы готовились в институт. Я готовился к поступлению в МИПИДИ московский, монументальный, вот этот дейнековский институт43, так называемый.
И должен сказать, что война только увеличивала такую потенцию интереса к искусству и значимость его. Я как-то перемежал официальные занятия с теми знаниями, которые я получал в Библиотеке Ленина, куда я ходил регулярно44, где были собрания молодых людей, в курилке шли диспуты, и время было действительно невероятно интересное.
Слева направо: Михаил Злотников, Михаил Рубинштейн, Григорий Кельнер, Юрий Злотников. Москва, квартира на ул. Донская, кон. 1940-х
Я, несостоявшийся музыкант, ходил через день в консерваторию. Кого я только не слышал! Фейнберга, Нейгауза… Гилельса, Игумнова – это были потрясающие музыканты. А потом приезжал итальянский дирижёр Вилли Ферреро45, концерты были потрясающие в консерватории, то есть вообще насыщенная была жизнь, и сама эпоха, само время.
Вот я приходил в консерваторию (это уже позднее время) на концерт Шостаковича. В курилке стоит Шостакович, стоит Нейгауз с невероятно голубым галстуком, старик Нейгауз курит (смеётся). И я так подумал: «Боже мой, артисты, художники, в общем-то в несвободной вроде бы России, пусть это Хрущёв, брежневская эпоха, я уж не знаю… и какое-то желание свободы! Что это такое?»
Мы ходили, я помню, в Новодевичий монастырь, – шли там какие-то события тоже, – в исторический музей. Время было наполнено содержанием конца войны и начала новой сталинской эпохи, то есть новыми «посадками» и новой ситуацией. А так как я жил в доме на Донской, это дом Наркомата среднего машиностроения, и весь дом «сидел», все эти инженеры… И отец каждую ночь ждал с матерью прихода к нам. И потом они в шарашках все работали – то, что описал Солженицын. В таком напряжённом доме я жил, так прошло моё детство. Так что это всё не прошло даром, это всё было очень насыщенно и очень значимо.
В художественной школе ученики были разные46, одарённые – школа музыкальная, художественная – там более сложные взаимоотношения между педагогами и учениками, ну, в общем, насыщенная жизнь, конечно, нервами учеников; и там боролось и честолюбие… и молодость, и детство, и юность даже – всё непросто. Но там была замечательная библиотека, были такие сеансы рисования всей школы. Я вспоминаю это время как невероятное напряжение, более того, вспоминаю ощущение, что жизнь непростая.
