— Мой приятель не в настроении, — Локи вдруг громко шлепнул шлюху по мокрой заднице. — Подними-ка ему его! Давай, ну же! Ты знаешь, как это делается!

Она не заставила себя долго уговаривать. Покорчив еще какие-то рожи, опустилась передо мной на колени, умелыми опытными руками нащупала у меня в трусах пенис. От прикосновения ее пальцев по моей коже пробежали мурашки — не от возбуждения, а от отвращения. На меня был устремлен смеющийся, испытывающий взгляд Локи, поэтому я позволил ей делать то, что она делает. Касания пальцев сменились касаниями пухлых губ, издающих при этом нарочито громкие причмокивающие звуки. Мне казалось, что это происходит с кем-то другим, что я нахожусь сейчас где-то совсем в другом месте. Я не мог понять, зачем эта глупая девка засунула мой писюн себе в рот. С таким же успехом она могла посасывать мой палец или локоть. Ее движения становились все быстрее и настойчивее, ко рту присоединилась ее рука, но это не вызывало во мне ничего, кроме нарастающего раздражения.

— Ничего не получается, — извиняющимся, слегка напуганным голосом, словно боялась навлечь на себя наш гнев, прошептала шлюха, оторвавшись от своего дела через несколько минут, когда стало ясно, что я никак не реагирую на ее труд. — Может, твой друг устал и ему надо пойти вздремнуть?

Локи все это время стоял у нее за спиной и, ухмыляясь, теребил свой член. Член был маленьким, немногим больше большого пальца на руке, дряблым и обвисшим вниз, как у меня, и от частых движений руки не становился иным. Локи не мог чувствовать того, что чувствуют все разгоряченные самцы вокруг. Как и я. Никто не был на это способен после Грей-Айленда, после всех тамошних препаратов, и после «Валькирии», которая навсегда заменила нам девушек, жен и любовниц. Наш организм практически переставал вырабатывать сперматозоиды, а железы, отвечающие за половую функцию, атрофировались. Мы не испытывали потребности в половой жизни. По крайней мере, физической потребности.

— Тебе, кажется, тоже уже не мешало бы отдохнуть, — глупо ухмыльнулась проститутка, глядя на тщетность всех стараний Локи. — А может, вы с другом хотите остаться наедине?..

— Заткнись! Ты плохо стараешься, курва! — отругал девку Локи, сердито нахмурив брови и прищурив и без того суженые зрачки. — Делай свое дело. Если мой друг не оттрахает тебя своим вялым хером, то, клянусь, я сейчас отломаю ножку от вон того стула и оттрахаю тебя ею — так, что ты вовек не забудешь!

Оценив серьезность угрозы, написанной на безумном лице сержанта и ощутимо побледнев, девка принялась за свое занятие с утроенной, практически истеричной интенсивностью. На ее пьяном лице заблестели капельки, похожие на слезы. Устав от этого дурацкого представления, я грубо оттолкнул ее от себя коленом.

— Пошла вон! — гаркнул я.

— Эй, ты рано сдался! — глядя на улепетывающую что есть мочи, уже открыто рыдающую шалаву, огорченно пробубнил Локи, не выпуская из руки своего орудия. — Надо было…

— Пошел ты нахер, ясно?! — чувствуя, как во мне яростно клокочет «Валькирия», проревел я, внезапно сорвавшись на крик. — Пошел нахер, ублюдок!!!

Я не помню, где я шатался дальше. Мне показалось, что несколько раз я слышал странно знакомый женский голос. Голос называл имя «Алекс». Однако я не отреагировал на него, и вскоре забыл. Я пришел в себя вновь, склонившись над умывальником в уборной, все еще голый по пояс. Грязно-коричневая рвотная масса хлестала из меня непрестанно, желудок содрогался от спазмов. Из глаз лились слезы. Трясущаяся рука судорожно сжимала поредевшие седые волоски на голове. В ушах стучала кровь. Что-то было совсем неладно внутри меня. Я чувствовал горечь во рту, жжение в желудке, в кишечнике, в почках. Все мои внутренности были изъедены и сожжены ядохимикатами.

— Фу, ну и дерьмово же ты выглядишь, парень! — отозвался пьяный мужчина, силящийся в этот момент попасть своей струей в писуар. — Ты бы… ик… черт… в унитаз блевал, что ли?!

— Иди… на хер… — едва сумел выдавить из себя я.

Когда рвота на секунду отступила, я поднял голову и замер, глядя на страшное лицо, которое смотрело на меня из-за заляпанного, запотевшего стекла: смертельно бледное, похожее на лик мертвеца. Под глазами отражения темнели круги, как у вампира. На лице были вздуты прожилки. Воспаленные зрачки слезились. Сухие обветренные губы были приоткрыты в немом удивлении. Неожиданно нечто странное зашевелилось в сознании. Ладонь сама собой легла на грязную поверхность зеркала. Ладонь была ужасна — она состояла из одних лишь ран, шрамов и мозолей, которыми она обросла после того, как многократно была разбита, искромсана, истерзана. Глаза отражения смотрели на меня ошалело, изумленно. Отражение тяжело дышало. В мозгу этого бледного замученного существа, который на секунду прояснился, освободившись от веществ, происходило что-то странное.

Ко мне начали приходить отголоски воспоминаний. Воспоминаний, которые никогда не должны были прийти, ведь «Валькирия» дает своим преданным воинам сладость забытья. Но ужасные картины все же всплыли вдруг в моей голове. Внезапно проснувшаяся память безжалостно бросала мне в уши и глаза клочьями звуков и картин, которые я не желал слышать и видеть. Картины проносящихся мимо стен, коридоров, тоннелей, ущелий, холмов, меж которых я бежал, и стрелял, стрелял, стрелял… Память замерла на лице девушки. Я не мог вспомнить, что было дальше. Или не хотел. Может быть, защитная блокировка сработала внутри меня, не позволяя увидеть то, что я невыносимо не желал знать. Но я увидел достаточно. Я увидел тонкие черты бледного, перепуганного до смерти лица молодой девушки, мулатки, обрамленного растрепанными темно-каштановыми волосами. Рот был приоткрыт в отчаянном крике. Расширенные от ужаса глаза смотрели прямо на меня. В этом взгляде не было мольбы, не было надежды на пощаду. Она смотрела на меня в ожидании неминуемой гибели. Я понимал, что ствол винтовки смотрит в ее сторону. Покрытый мозолями палец был готов исполнить свое единственное предназначение, под грозный набат «Валькирии», которая пела во мне арию поклонению смертоубийству.

«Меня зовут капрал Сандерс. Номер триста двадцать четыре. Я — мясо. И я здесь, чтобы убивать», — непрестанно повторял священную мантру мой мозг, теряя ощущение реальности.

— О, Боже. Прости меня, мама, — прошептал я хрипло, с болью глядя на человека в отражении.

В этот момент я кое-что вспомнил. Кое-что важное. Меня зовут Димитрис. Странное, глупое имя. Имя, которое дали мне мои родители. Я вспомнил лицо своей мамы, когда она укладывала меня спать. Она подтягивала одеяло выше, поправляла его возле моей шеи, а потом нежно проводила ладонью по моему лбу, откидывая с него челку светленьких волос. На ее лице была улыбка, и при виде этой улыбки маленький Дима чувствовал себя спокойно и защищенно.

«Я номер триста двадцать четыре. Я — мясо. И я здесь, чтобы убивать».

Нет. Меня зовут Димитрис. Я вспомнил, как однажды в младшей школе, после того, как на собрании родительского комитета обсуждали издевательство сверстников над некоторыми из моих одноклассников, включая Борю Коваля, мама серьезно прошептал мне, что расстроена услышанным. Я попытался объяснить ей, что не виноват, что я не учувствовал в этом. Но она сказала мне: «Смотреть на несправедливость и молчать — ничем не лучше, чем самому совершать ее. Тем более, ты староста. Ты самый сильный мальчик в классе. Наведи здесь порядок, Димитрис. Никогда не позволяй, чтобы сильные издевались над слабыми. И пусть тебя не беспокоит, как поступают другие вокруг тебя».

«Я капрал Сандерс, Железный Легион, номер триста двадцать четыре…».

Вовсе нет. Я Димитрис. Димитрис Войцеховский. По крайней мере, так было когда-то. Пока я не попал на Грей-Айленд. В ад. Мой отец как-то сказал, что даже в пекле можно оставаться человеком. Да, это его слова! Но я забыл о его наставлениях. Забыл о самом факте, что у меня когда-то был отец. Я даже имени его больше не помнил. Не помнил, кто я. Не помнил, откуда. Я продал свою душу. И мне ее больше не вернуть.