Правила, ограничения, запреты, наказания. Наказания, запреты, ограничения, правила. Я превращался в кого-то другого, кем я никогда не был и не собирался становиться. Порой тревожное понимание этого доходило до меня. Но остановить колесо я был не в состоянии.

Мои собственные родители, старые друзья из Генераторного, моя Дженни, тот же Роберт Ленц — все они казались мне далекими воспоминаниями, призраками, чем-то эфемерным, недостижимым. Мое прошлое неумолимо скрывалось за горизонтом. Воспоминания о нем оседали в самые глубины моей памяти. Все мое существо переполняла ритмичная, непрекращающаяся рутина Четвертого специнтерната.

10 мая 2077 г., понедельник. 26-ый день.

Понедельник я провел как обычный будний день, и лишь к вечеру вспомнил о собственном дне рождения. Впрочем, отпраздновать шестнадцатилетние мне все равно не удалось бы, даже имей я такое желание. Здесь это было не принято. Как терпеливо объяснил мне Петье, день рождения Димитриса Войцеховского, мальчика из селения Генераторное, мало что тут значил — гораздо более значительной датой стало 15-ое апреля, день, когда родился вознесенец по имени Алекс Сандерс.

И все-таки день не обошелся без сюрпризов.

За прошедшие нескольких недель в интернате ребята из 22-го отряда присмотрелись ко мне и сложили определенное мнение. И как раз в этот день Энди наконец решился посвятить меня в святая святых — приобщить к искусству тайного обмена информацией между учениками.

До этого я порой замечал, что ученики обмениваются какими-то непонятными жестами, но не мог понять их смысла. Оказалось, смысл был.

Несмотря на то, что между учениками редко возникала по-настоящему крепкая дружба (все боялись доносов, да и говорить свободно было невозможно) ученическая солидарность все же существовала, и способы негласной коммуникации были изобретены.

Старшекурсник показал мне по секрету пару мест, выпадающих из поля обзора видеокамер, в которых можно было тайно общаться, набирая короткие записочки на дисплее своего «пип-боя», а затем стирая их. При наборе и прочтении записок следовало плотно прикрывать правый глаз ладонью.

Ребята были уверены, что такие «записочки» не сохраняются в кэше, а нановизор не способен их зафиксировать, так как получает изображение только с правого глаза. По крайней мере, как заверил меня Энди, пока еще не было ни одного случая, чтобы кого-то наказали за содержание записок.

Для того чтобы посекретничать с кем-то, необходимо было дать собеседнику принятый между вознесенцами знак «тайный разговор» и, если собеседник достаточно тебе доверяет, чтобы согласиться на это рискованное мероприятие — отправляться с ним в ближайшее безопасное место.

Энди даже не подозревал, что, научив меня этому способу общения, он не только научил меня важному навыку выживания в Четвертом специнтернате, но и преподнес замечательный подарок на шестнадцатилетние.

12 мая 2077 г., среда. 28-ой день.

В этот день у меня впервые состоялся длинный тайный разговор — с моим соседом по комнате, Пу. Странный, молчаливый и нелюдимый парень, редко участвовавший в общем разговоре, начал подавать мне знаки как только понял, что Энди счел меня достойным доверия и посвятил в их смысл.

Впрочем, я достаточно долго не откликался на его приглашения. Во взгляде у Пу читалось тихое помешательство, от которого почему-то становилось неуютно и хотелось как-то незаметно убраться подальше. Я припомнил, как он набирал озерную воду в бутылочку, еще несколько странных случаев, и подумал, что вряд ли мне так уж хочется услышать то, что он хочет мне сказать. Я заметил, что прочие ученики сторонятся Пу и не реагируют на его знаки.

Азиат чаще других попадал в спецгруппу. Помещение туда (как называли ее между собой ученики, «карцер» или «зубрильную яму») было самым суровым видом дисциплинарного взыскания, которое назначалось лишь за серьезнейшие нарушения, такие как, например, подготовка или обсуждение побега. О перспективе попадания в «карцер» ученики отзывались с нескрываемым ужасом. А вот Пу, как я однажды услышал из разговора соседей по комнате, был там завсегдатаем — едва ли не половину второго курса его кровать в пятой комнате пустовала, что означало, что он ночует в карцере.

И все же после нескольких знаков, которые он настойчиво повторял, пристально заглядывая мне в глаза (от этого взгляда кому угодно сделалось бы не по себе), мне стало стыдно чураться этого несчастного паренька, который с самого первого дня в интернате был ко мне добр, и я позволил ему увести себя в место для тайных бесед, слегка нервничая, что из-за этого неадекватного персонажа могу получить еще одну дисциплинарку, которая поставит крест на моих надеждах когда-нибудь поговорить с внешним миром.

Тайные разговоры, как правило, велись очень быстро и сжато, ведь их участники нервничали и опасались, что их застанет кто-то из воспитателей или учеников-доносчиков. Злоупотреблять ими было не принято — задерживаясь в безопасных местах надолго, можно было рассекретить их, и довести до того, что «лавочку прикроют» (повесят дополнительную камеру).

Обычно разговор состоял из одной-двух реплик. Например, инициатор набирал на комме “Не знаешь, что с Джеком? Его не было на уроках”, а его собеседник отрицательно качал головой либо указывал пальцем вниз, что означало “В карцере”. Иногда кто-то писал предупреждение наподобие “Том из 21 отр. — доносчик”, на что его собеседник просто кивал.

В случае с Пу я сразу понял, что парой секунд не обойдется.

Он сунул мне под нос длинную записку, загодя напечатанную на его «пип-бое». Читая ее, я недоверчиво наморщил лоб. Пу утверждал, что парень, который жил в пятой комнате до меня, Гарри, вовсе не заболел, как было принято считать, а покончил с собой. В записке приводились такие подробности суицида, от которых мне стало дурно.

Подняв взгляд от дисплея и вглядевшись в сумрачные бегающие глаза Пу, под которыми виднелись темные круги — следы недосыпания, я подумал, что этот бедолага, похоже, и сам в шаге от того, чтобы наложить на себя руки.

«Почему он это сделал?» — напечатал я на своем комме.

Ответ он напечатал впопыхах, с ошибками.

«Не мг больше этоно вынести. Он постоянно попаддал в карцер. Отказыывался есть, пить. Пилводу из озера. Все гворили он помешался. НОжто не так!. Он был нормальнып. Он все знал!. Там везде ВЕЩЕСТВА, которые действуют на наш мозг. В их воде, в их еде, в их витамминах! Вещстсва, которые нас делают послушными! Програмииуют нас. Понимаешь?!»

Прочитав это, я посмотрел на перекошенное от страха лицо Пу долгим, недоверчивым взглядом. В памяти тут же всплыли мои собственные страшные догадки, посетившие меня несколько недель назад, во время проповеди пастора Ричардса. Сердце начало биться чаще.

Я напечатал: «У тебя скоро выпуск. Ты скоро выйдешь отсюда, так?»

На что получил ответ: «Они меня никогда не выпустят! НИКОГДА! Я не стал таким, кк им надо! Меня не запрограммировалию. Так что я им не нужен. Они меня отпраят на остров. На всю жизнт. Мне конец! С тобой тоде так будет! Сделают зомби, или никргнла не выпустят! Надо ьедать. БЕЖАИЬ!»

Не написав больше ни слова, я рванулся прочь, в ужасе от того, что меня кто-нибудь застанет за таким разговором и еще в большем ужасе от полученной информации. В голове вертелась мысль о том, что, может быть, стоило рассказать об этом Энди, ведь Пу явно не в себе и способен вытворить какую-то глупость. Но на это я так и не решился — не был уверен, чем закончится мой донос.

Еще несколько раз после того Пу делал мне знаки «тайный разговор», но я больше не реагировал на них, не желая рисковать своей участью из-за участия в подобных разговорах. Конечно, слова азиата вовсе не стерлись из моей памяти (забыть о таком невозможно). Но усилием воли я заставлял себя думать о них как можно меньше, сосредотачивая свое внимание на повседневной рутине. Пятнадцать из шестнадцати парней из 22-ого отряда, не выражавшие никакого беспокойства по поводу каких-либо «веществ», выглядели куда здоровее и нормальнее, чем Пу, и всячески сторонились его. А мне не слишком хотелось пополнить компанию психопата-одиночки, погрязшего в дисциплинарных взысканиях.