— Да. Среди учеников установлена именно такая форма обращения — по имени, по которому ученик представлен своим товарищам. Выдумывать какие-то другие имена и прозвища нельзя. В том числе и называться своим старым именем. Это будет считаться дисциплинарным нарушением.

«С ума сойти!» — ужаснулся я. — «Неужели и об этом Ленц знал?!»

— Сэр, извините. Я помню, что вы сказали. Но все-таки хотел бы уточнить, когда я смогу поговорить с Робертом Ленцом? Поймите, он — единственная моя связь с внешним миром, сэр. У него в любой момент может появиться информация о моих родителях. Я ведь очень о них беспокоюсь!

— Алекс, я смогу разрешить тебе сеанс связи не раньше, чем пойму, что ты вполне освоился здесь и отрешился от тоски по внешнему миру. Разговор с посторонним человеком может оживить в тебе мысли о том, что ты должен оставить позади. Разбередить старые раны. И, в конечном итоге, сильно осложнить процесс адаптации. По общему правилу он разрешается не раньше, чем через три месяца пребывания в интернате. И, конечно, только при отсутствии неснятых дисциплинарных взысканий.

— Только через три месяца?! — упавшим голосом вскричал я. — Сэр, пожалуйста, разрешите мне раньше! Ведь у меня особые обстоятельства! Я не сирота, мои родители…

— Твои родители. Да. Да, да, да, — тяжело вздохнув, прервал меня заведующий по воспитательной работе. — Я помню о них, Алекс. Помню. Это обстоятельство действительно очень сильно все усложняет. Связь ребенка и родителей очень тесна, ее нельзя просто так сбросить со счетов. Мы из-за этого еще долго сомневались, принимать ли тебя в наши ряды. Ведь «Вознесение» — это, по большому счету, интернат для сирот. Детям, которых воспитывают собственные родители, сюда вход закрыт. Мы каждый год отказываем во множестве заявок от очень уважаемых людей, желающих пристроить к нам своих юных отпрысков. Это противоречит политике фонда. Мы не делим бремя воспитания с родителями — мы принимаем его на себя. Так что, если родители ребенка живы и не отказываются официально от всех своих родительских прав — мы не можем принять его.

— Тогда почему же вы приняли меня?

— Потому что ты — фактически сирота, Алекс.

— Ничего подобного! Мои…

— Твой отец, по имеющейся о нем информации, отбывает заключение в иностранном государстве, в котором действуют весьма жесткие законы, осужденный за совершение особо тяжкого преступления, за которое в этом государстве предусмотрена смертная казнь. А твоя мать пропала без вести в районе ведения ожесточенных боевых действий, при обстоятельствах, при которых риск ее жизни является крайне высоким. Отсутствие связи с ней на протяжении практически месяца заставляет, увы, предполагать неблагоприятный исход.

— Да как вы можете?!

— Прости, Алекс. Мне очень жаль. Но мы должны посмотреть правде в глаза. Ты лишён родительской опеки. Их нет рядом с тобой. И, скорее всего…

— Вы не можете этого знать! — яростно вскричал я, забывшись, приподнявшись и даже хлопнув кулаком по столу. — Не смейте списывать их со счетов! Вы не представляете, сколько всего они пережили за свою жизнь! И это они переживут, ясно?!

— Молодой человек, успокойтесь, — глаза профессора под очками беспокойно забегали.

— Послушайте, сэр, — сделав над собой усилие, я умостился назад на стул. — Это очень важно. Пусть ваши правила запрещают связь с внешним миром, но, по крайней мере, я хотел бы, чтобы Роберт в любой момент мог связаться со мной, если у него появится информация о моих родителях. Вы можете обещать мне это?!

— Вы никогда не сможете влиться в здешнюю жизнь, если постоянно будете думать о них.

— Сэр, у вас есть родители?

— Их больше нет, — ответил он спокойно.

— Мне очень жаль.

— Ничего. Это произошло больше двадцати лет назад.

— Но представьте себе, если бы был хоть крошечный шанс, что они живы! Неужели вы бы могли просто не думать о них и заниматься учебой… или работой, делая вид, что их не существует?!

— Крошечный шанс, наверное, есть, Алекс, — Петье невесело усмехнулся. — Мне не представилось возможности упокоить их. Как и миллиардам других детей. Я работал в другом городе и мы редко виделись. Но я звонил им не реже двух раз в неделю. Последний звонок был обычным, таким же как все. Я не знал, что он будет последним. Больше я никогда их не видел, не слышал. Большинство переживших тот глобальный катаклизм потеряли таким образом всех своих близких. Ни могилы, ни даже урночки с прахом. Когда мне хочется вспомнить их, я иду к Агнцу. Монументу всем погибшим. Там, среди миллиардов имен, есть в списке и их имена. Я внес их. Когда-нибудь они высветятся.

Я молча слушал его, не прерывая. Странно было видеть в этом человеке что-то человеческое. В какой-то момент я чуть ли не посочувствовал ему — но наваждение быстро прошло.

— Я перешагнул это, Алекс, — он поднял на меня глаза. — И ты должен.

— Я не могу это «перешагнуть», сэр, — решительно покачал головой я. — Даже если вы не позволите мне узнавать о них новости, я буду думать о них целыми днями. Они будут сниться мне каждую ночь. Вы никак не сможете изменить это. Никто не сможет.

— Первое время так, наверное, будет. Но это пройдет намного быстрее, чем ты думаешь.

Я пожал плечами, мол, думайте, что хотите. Профессора в ответ вздохнул.

— Алекс, я бы не хотел давить на тебя, но нам было бы намного легче в дальнейшем, если бы мы решили эту проблему здесь и сейчас.

— Как же вы предлагаете ее решить?

«Может быть, запустите мне в голову еще одного наноробота, который сотрет их из моей памяти?!» — подумал я, едва сдерживая злость.

— У нас есть официальная форма, которую разработали наши юристы. Она написана очень сложным языком, но суть ее довольно проста. В ней говорится о том, что ученик снимает со своих кровных родственников какие-либо обязанности по его воспитанию и просит полностью принять его под опеку муниципалитета. Это формальность.

— Я ведь и так под опекой. Вы же сказали, что мое мнение ничего не значит. Или я могу отказаться?

— Ты — несовершеннолетний, и пока еще не можешь полностью отвечать за свои действия. Отказаться от государственной опеки ты, конечно, не можешь. Но все-таки такой документ должен быть подписан для устранения некоторых юридических сложностей, которые гипотетически могут возникнуть, если твои родители… м-м-м… если, даст Бог, окажется, что с ними все в порядке. Я бы хотел попросить тебя засвидетельствовать этот документ своей электронной подписью.

— Вначале я бы хотел его прочесть.

— Что ж, — Петье пожал плечами. — Если тебе нравится занудный юридический язык, на котором нормальный человек не разберет ни единого слова, ты, конечно, можешь это прочитать. Вот.

Несколько минут в кабинете царило молчание. Мои глаза пробегались по строкам документа, и с каждой следующей меня переполняло все большее возмущение. В конце концов я раздраженно откинулся на спинку стула и воскликнул:

— Тут написано, что я отказываюсь от своих родителей, так?!

— Алекс, я же предупреждал, что этот юридический язык очень труден и неуклюж.

— Я не буду это подписывать.

— Алекс…

— Даже не уговаривайте. Можете делать со мной что хотите, но я никогда не подпишусь под текстом, где сказано, что я отказываюсь признавать своих родителей. Это мои мама и папа, вы что, не понимаете?!

— Алекс, прошу тебя отодвинуть эмоции в сторону и объяснить мне конкретно, какие проблемы ты видишь в подписании этого формального документа. Ты находишься здесь. Твои родители, где бы они не были, находятся далеко отсюда. Они не могут принимать участия в твоем воспитании. Так что же здесь написано неправильно?

— Если вы считаете, что здесь все правильно — сами и подписывайте. Я ведь несовершеннолетний, вы сказали? Ну так не перекладывайте на меня ответственность!

— Ты начинаешь говорить со мной довольно неуважительно. Я бы попросил тебя быть более вежливым, мой юный друг, — нахмурился профессор.

— Я буду вежливым, сэр. Но это я не подпишу.