— Проведи, пожалуйста, Димитриса, — попросила доктор.

— Идем, — коротко молвил Энджи, поманив меня рукой.

Следом за ним я прошел в смежную комнату. Комната была небольшой, без окон. Вся мебель состояла из стула с жесткой прямой спинкой, стоящего посреди комнаты, и стола, на котором громоздился какой-то увесистый аппарат. Лаборант молча указал на стул. Не успел я усесться, как он уже прикреплял к моей руке прибор, напоминающий тонометр.

— Для чего это? — подозрительно спросил я.

— Эта штука будет измерять твое давление и пульс. Ты что, никогда не проходил такие тесты?

В памяти еще была слишком свежа история с нанороботами. Но усилием воли я заставил себя расслабиться и позволил подключить к телу несколько электродов. Кажется, на этот раз их было даже больше, чем тогда, в Мельбурне. Энджи методично лепил их к венам на руках, к шее, к вискам…

— Расслабься. Дыши ровно, — посоветовал мне Энджи.

Даже не подумав последовать его совету, я внимательно следил за движениями лаборанта.

— Эй, а это обязательно? — спросил я, увидев, что он берет в руку кислородную маску, наподобие той, что приложил к моему лицу доктор. — Нельзя провести этот тест без наркоза?

— Перед тестом обязательно проводится компьютерная диагностика физиологических процессов в твоем организме, — пробубнил Энджи. — Парень, ты же должен был проходить все это на границе!

— Ну да, — кивнул я. — Но там-то все было серьезно, полиция и все дела. А здесь типа просто колледж.

— Слушай, не ной, а? — попросил лаборант, поморщившись. — Быстрее начнем — быстрее закончим.

— Ладно, — неохотно согласился я.

Кислородная маска вновь легла мне на лицо, и второй раз за день я отключился. Ассистент доктора Митчелл был прав — оба раза, когда я проходил тест в Мельбурне, все было точно так же. Процедура начиналась с погружения в состояние искусственного сна, в котором я не вполне осознавал себя как личность. В голове крутились обрывки мыслей, приглушенные голоса, расплывчатые картинки — но ничего такого, за что бы я мог уцепиться.

Тогда, на границе, мне объяснили так, что компьютер анализирует нормальное состояние моей мозговой активности, чтобы в дальнейшем, при прохождении теста, со стопроцентной верностью распознать отклонения от нормы. Но я подозревал, что все не так просто. Я помнил из рассказов Джерома и из прочитанного в Интернете, что в Содружестве уже давным-давно разработали приборы, способные читать мысли человека. Не все в это верили, даже мой папа несколько сомневался, но я знал — это правда. Все эти вопросы с ответами, которые последует после моего пробуждения — это формальность, маскировка. Главная составляющая процедуры происходит сейчас…

Когда я открыл глаза, я уже был в комнате один, кислородной маски на лице уже не было, а от электродов остались лишь следы. Энджи куда-то исчез. Я тяжело вздохнул, протер глаза. Оглянувшись на дверь, заметил, что она затворена.

— Я надеюсь, мне больше ничего не запихнули в голову? — прошептал я сиплым спросонья голосом.

Едва я произнес первый звук, как в моей голове зазвучал прохладный механический женский голос, сгенерированный, вне всякого сомнения, компьютерной программой. Он объяснил, что мне предстоит пройти тест, и что все мои ответы будут фиксироваться специальными средствами и анализироваться в реальном времени компьютерной программой.

— Администрация специального интерната № 4 ожидает от вас абсолютной честности, абитуриент, — напомнил неживой голос. — Никакой правдивый ответ не может повлечь за собой какого-либо наказания или взыскания. Однако неправдивые ответы на поставленные вопросы могут негативно сказаться на вашем личном деле. Пожалуйста, подтвердите, что вам понятна суть предстоящей вам процедуры.

— Да.

— Назовите, пожалуйста, ваш идентификационный номер согласно ЕРФО.

Я назвал свой идентификационный номер, один раз сбившись и замявшись.

— Ваше имя?

— Димитрис Войцеховский.

— Число, месяц, год рождения?

— 10-го марта 2061-го года…

Первые вопросы были довольно безобидными. Где я родился? Как зовут моих родителей? Кем они работали? Есть ли у меня братья или сестры? Другие родственники? Учился ли я в школе? В какой? И так далее.

Я отвечал на вопросы спокойно, ровным голосом. Однако я понимал, что нет причин расслабляться. Я знал по опыту прохождения схожих процедур в Мельбурне, что первые вопросы в списке намеренно простые — контрольные. С помощью них компьютер, который будет оценивать мои ответы, производит калибровку — фиксирует состояние всех функций моего организма, когда я говорю правду. Из углов помещения на меня глядели видеокамеры, такие маленькие, что я ни за что не смог бы их разглядеть, подключенные к сверхмощному квантовому компьютеру, имеющему искусственный интеллект, способный анализировать жесты, мимику и особенности голоса человека.

Как только калибровка была выполнена — вопросы стали намного острее. Градус напряжения нарастал постепенно. Тест напоминал море с его приливами и отливами. Острые вопросы временами прерывались серией обычных, затем неожиданно вновь начинались острые.

Делали ли мне в школе выговоры за плохое поведение? Как часто? Вызывали ли в школу родителей? Часто ли я ослушивался родителей, учителей? Приходилось ли мне сидеть на уроке, не слушая учителя? Как часто? Как часто я не выполнял домашнее задание? Симулировал ли я болезнь, чтобы не идти в школу? Прогуливал ли занятия? Пытался ли обмануть учителей по поводу причин своего отсутствия на занятиях? Списывал ли я? Давал ли списывать другим? Подстрекал ли других учеников к прогулам и другим нарушениям порядка?

Какой предмет был моим любимым? Какой — нелюбимым? Посещал ли я какие-то факультативы, внеклассные занятия, курсы, кружки? Занимался ли спортом?

Вскоре я совсем потерял вопросам счет, и сам не заметил, как они перекинулись с учебного процесса на личные отношения.

Как ко мне относились одноклассники? Я к ним? С кем я проводил свободное от учебы время? Были ли у меня друзья? Кто был лучшими друзьями? Нарушали ли мои друзья правила поведения и дисциплину чаще или реже, чем я? Рассказывал ли я о таких случаях родителям, учителям? Ссорился ли я с друзьями? Почему?

Я не очень хотел говорить о Джероме, но, понимая, что ирландец сейчас в тысячах километрах отсюда и ему от моего вранья пользы не будет, а вот мне оно может навредить, я рассказал о наших с ним взаимоотношениях вполне искренне.

Однако оказалось, что худшее еще впереди. Последовали вопросы о родителях.

Любил ли я их? Да, конечно! Кого больше — маму или папу? Не знаю. Мне сложно сказать. Наверное, одинаково! Какая разница?! На кого я больше похож? Не знаю. Наверное, на папу. Я же мужчина. Обиды на родителей? Нет… Нет, не думаю. Нет, они не были со мной слишком строги. Не думаю. Нет, они не били меня. Никогда. Ну, всерьез никогда…

Что?! Изменяли ли они друг другу? Какое это имеет значение?! Не понимаю…

В голове начали крутиться гадкие мысли. Я вспомнил намеки моей одноклассницы Кости в седьмом классе. Вспомнил напряжение в отношениях между родителями незадолго до маминой болезни… И как во время болезни к нам заходила Клаудия Ризителли… Нет-нет. Это все грязные слухи. Я ни о чем таком не знаю. Не верю в это!

Убивали ли они кого-нибудь?!

В памяти всплыли странички папиного дневника. Спятивший человек на мотоцикле, которого он застрелил, обороняя пункт сбора пострадавших № 452 вместе с болгарскими эмчээсниками. А потом еще многие во время его странствий и экспедиций. Я вспомнил слова Виты, этой маленькой проклятой фанатички. Мертвая предводительница сектантов, матерь Мария. Отравленная? Я не знаю! Я не видел этого своими глазами!

Нет, они не крали!

В голове всплыли слухи, снова мерзкие слухи. Соседка тетя Галя, шушукающаяся о том, как мама отдавала детей из центра Хаберна разным нехорошим людям за взятки. Слова Джерома, что папа с Семеном Аркадьевичем нажился на топливе и припасах, откупившись от нацистов в 57-ом. Я вдруг вспомнил, как много средств они смогли перебросить на мой финансовый счет. Нет! Я в это не верю!