Кто-то из сердобольных матушек приносил Рогнеде по одному яичку, да по ломтю хлеба. Но зима для всех была голодной, и щедрее быть никто не мог.

Когда Рогнеда размочила в воде последнюю краюху, чтобы накормить отца, ей оставалось только взяться за лук со стрелами да пойти в лес.

В лесу было тихо. В этой тишине снег звонко скрипел под валенками юной охотницы, мешая ей подобраться к зверью. Да и какое зверьё? Хомяки, суслики давно по норам разбежались, впали в спячку. Кабанов в этих лесах отродясь не было. А зайцев без отцовского свиста Рогнеде в жизни было не приманить.

Охотница блуждала по лесу до темноты, не выпустив ни одной стрелы. Пару раз между деревьев мелькала яркая шубка лиса, но лисов Рогнеда никогда не убивала. Слишком умными они ей казались, слишком похожими на хитрых, озорных людей.

Полная луна взошла над корявыми ветками деревьев, освещая лес и Рогнеду тусклым светом. Охотница была, как на ладони, и ей казалось, что где-то за сугробами над ней хихикают русые зайцы, которых она не может ни приманить, ни поймать.

Руки окоченели. Северянка брела по снегу, проваливаясь через каждый шаг. Обмороженное лицо саднило, пальцы, скрючившись, сжимали лук, покрывшийся инеем.

Вновь упав, Рогнеда уже не смогла подняться. Она лежала на искристом снегу, смотря на чистое звёздное небо.

«Увидеть бы ещё раз тучи», – думала охотница, уплывая в мир снов и ледяного спокойствия.

Звёзды были холодными. Рогнеда до рези в глазах смотрела на них, борясь с желанием уснуть. Только две звезды казались жёлтыми. Нет, золотыми.

Они были так близко, и напоминали знакомые, выдуманные в ночь Самайна глаза.

На грани сна, Рогнеда почувствовала, как кто-то ткнулся ей в щёку мокрым носом.

Шёпот осенних листьев, невозможных в зимнем лесу, не давал Рогнеде потерять сознание. Бок пригревала чья-то шерсть. Северянка изо всех сил тянулась к этому теплу. Ей казалось, что под пальцами у неё сминался мягкий мех.

Кто-то коснулся легче, чем пёрышком, сомкнутых век Рогнеды. Не было больше сил бороться со сном, и охотница обмякла. Последнее, что ей померещилось – будто яркий зверь взвалил северянку себе на спину и понёс через морозную тьму к деревенским домам.

Той ночью Локка проснулся, резко сев на лавке, укрытой шкурами.

По его лбу катились капли пота, а перед глазами всё ещё мелькали отголоски сна.

Локка вскочил на ноги, будто и не лежал немощно почти две луны, схватил уголёк и прямо на белой печи стал рисовать то, что ему приснилось.

– Тут постараться надо будет, работа тонкая, – приговаривал он, резкими штрихами делая чертёж.

Краем глаза Локка заметил движение в избе. Ему показалось, что Рогнеды нет на её ложе в кутном углу, но когда он повернул голову, дочь лежала там, где ей положено. Мирно спала. Только отчего-то в охотничьем платье и заснеженных валенках.

А на пороге лежала тушка русого зайца, на шкурке которого не было ни следа от удара стрелой, но зато виднелись пробоины от острых звериных клыков.

Чужачка

«Отец, похлёбку будешь?» —показала Рогнеда, заглянув в кузню, с которой была соединена изба.

Локка сидел, сгорбившись у горна, и простукивал молотком длинную железную трубочку.

– Брысь отсюда, – бросил он дочери, едва взглянув на неё. – Потом поем.

Рогнеда тихо прикрыла дверь и вернулась в избу.

Она успела привыкнуть к мрачной решимости отца. Он был таким с тех пор, как очнулся от болезни: часами пропадал в кузне, в два раза быстрее отдавал обычные заказы, а всё остальное время ковал что-то в тайне от дочери.

Рогнеда так и не смогла понять, что же произошло той ночью в зимнем лесу. Кто её спас, кто принёс домой, кто оставил на пороге зайца, спасшего их от голода. Одно Рогнеда знала точно – это был человек не из деревни.

«Может, недалеко ещё поселение появилось? Или путник случайно забрёл», – думала северянка, зачерпывая похлёбку. – «Да и вряд ли человек. Скорее, зверь чересчур разумный…»

У неё оставалось не так много времени – незаметно подкрался Самайн, и до заката все девицы должны были собраться на опушке, чтобы зажечь круг из костров. А бабы, должно быть, уже развесили нити с подвесками.

Быстро доев, Рогнеда поспешила на опушку. Её с самого утра терзало смутное предчувствие, как было в канун каждого Самайна. Но, даже умей она говорить, описать, что её тревожит, не смогла бы.

Девицы встретили Рогнеду улыбками и кивками. Они не были подругами, но уживались мирно. А когда северянка всех женихов от себя отвернула, так девки её чуть ли не полюбили.

Рогнеда взяла в руки кремень с кресалом, уложила под дрова одного из костров трут, и принялась высекать пламя.

Мужчины постепенно стягивались к опушке, садились в ещё не зажженный круг. Обычно, Локка приходил одним из первых – приглядеть за дочерью. Но этим вечером явно решил не спешить.

Вскоре все жители деревни уже собрались на поляне, а кузнеца по-прежнему не было видно.

Перед самым заходом солнца Рогнеда не выдержала и со всех ног бросилась в избу за отцом. Девки, что-то кричали ей вслед, но северянка не слушала, только бежала быстрее, чтобы успеть до темноты.

Рогнеда нашла Локку в кузне. Он сидел всё там же, возле горна, и вертел в руках тонкую, блестящую, как луна, свирель. На дочь кузнец обратил внимание лишь, когда она схватила его под локоть и потащила к двери.

– Постой, постой, у меня подарок для тебя, – с мечтательной улыбкой проговорил Локка, протягивая свирель.

Рогнеда отчаянно замотала головой и вскинула руки:

«Самайн! Костры!»

Локка моргнул, встряхнул своими белыми, теперь уже от седины волосами, и в его глаза вернулось осмысленное выражение.

– Самайн… – прохрипел он.

Рогнеда снова схватила отца за руку, и они побежали. Солнце неумолимо скатывалось за далёкие горные хребты. Рогнеде казалось, что она уже слышит, как запевают Песнь, что они не успели, что с отцом теперь случится что-то страшное. Ведь не зря же мужики так жмутся друг к другу каждый Самайн. Боятся. Знать бы только, чего…

Локка и Рогнеда ворвались в круг за миг до захода солнца.

Женщины, уже взявшие в кольцо мужчин, едва успели разойтись, чтобы бегущие кузнец с дочкой не сбили их с ног.

Задыхаясь, Рогнеда уселась на траве вместе с мужчинами. Рядом опустился Локка. Он тоже тяжело дышал, но скрывал это лучше, чем его дочь.

Недовольные взгляды и шепотки прервались с первым звуком, который затянула жена старосты. Его тут же подхватили остальные женщины, и Песнь полилась, пробирая Рогнеду до костей.

«Самайн всегда приходит с шелестом листьев, глухим громом и острой грозой. Замолкает лес, навострив свои ветви, прислушиваясь к отзвукам древней, как сам мир, силы», – вспомнились северянке слова старицы.

Только в этот раз не было шелеста, тучи не затягивали небо, лес молчал, будто ночь была такой же, как все остальные, а вовсе не Самайном.

За Песней Рогнеде послышался плач. Северянка вздрогнула, закрыла глаза и прислушалась к лесу.

Песнь была такой громкой, такой терзающей, что Рогнеде не сразу удалось снова расслышать те звуки. Но вот, между завываниями Песни снова раздалось далёкое хныканье – болезненное, доносящееся из леса.

Рогнеда распахнула глаза и огляделась. Большинство мужчин сидели, вперив взгляд в землю, Локка разглядывал небо, а женщины пели. И никто виду не подавал, что тоже услыхал тот плач.

«Отец, там кто-то есть», – поспешно сплетая пальцы в слова, сказала Рогнеда.

Локка пристально посмотрел на дочь и прислушался.

Плач повторился.

Кузнец предупреждающе покачал головой и взял Рогнеду за руку.

«Там кто-то плачет! Я должна помочь! Старица…»

– Старица мертва, – на грани слышимости шепнул Локка на ухо дочери. – А если выйдешь из круга, нас возненавидят.

«Но ведь на самом деле ничего страшного не будет» – резкими жестами показала Рогнеда. – «Ты сам рассказывал, что пришёл сюда со мной в ночь Самайна. И мы живы».

Локка смотрел в льдисто-голубые глаза дочери, и видел в них своё отражение.