Рогнеда вновь замерла посреди избы, с корнем радиолы в одной руке и листьями ежевики в другой.

Локка укрыл старицу простынёй и попытался увести дочь из дома, но Рогнеда заупрямилась, резко чертя в воздухе:

«Веди, кого должно. Я с ней посижу».

Кузнец взглянул в полные слез, серьёзные глаза дочери и молча вышел из избы.

Рогнеда опустилась на колени у ложа старицы и беззвучно заплакала. Она гладила ледяную руку травяной бабушки, пыталась запомнить аромат, исходящий от её платья. Сколько бы времени Рогнеда ни проводила со старицей и травами, от её собственной одежды всё равно пахло металлом и хвоей. Никакой теплоты, как та, что всегда исходила от бабушки.

Наконец, Рогнеда утёрла слезы и осмотрела, как будто опустевшую избу. Вот стол, на котором не бывало муки – лишь коренья и ягоды. Вот, засушенные пучки трав, всех, какие только можно сыскать в здешних лесах. А тут сундучок, на замок закрытый. В этом сундуке у старицы самые опасные склянки хранились.

Посмотрев на сундучок, Рогнеда удивлённо моргнула. Ключ от замка старица всегда на шее носила, даже на подвески к Самайну никогда не отдавала. Так что же он делает в замочной скважине?

«Она тебя ждала. Знала, что всё поймешь и вернёшься», – Рогнеде показалось, что эти слова прошептало дерево остролиста, погладив ветвями окно.

За дверью послышались шаги.

Рогнеда вскочила с колен, выдернула ключ из замка, и сжала его в руке так крепко, что побелели костяшки.

В избу вошли староста с женой и Локка.

Со скорбным лицом староста поклонился уже почившей травнице, и повернулся к Рогнеде:

– Будешь присматривать за избой. И дело её продолжать. Поняла?

Северянка кивнула, стараясь не разреветься с новой силой.

Вся деревня погрузилась в мрачную тишину, когда сжигали тело старицы. Она, как и северяне, осталась для них чужачкой, но эта чужачка спасла слишком много жизней, отдала всю себя другим и даже ушла тихо, чтоб никому хлопот не доставить.

Её уважали, любили, боялись. Она была матерью всем и никому.

Она была их старицей. Ей доверяли, и проводили со всеми почестями.

А когда по деревне разнеслась весть, что Рогнеда теперь травница-ворожея, то у всех сразу болячки прошли, да нужды в травах не сталось. Вот, какими чудодейственными средствами обладает снадобье под названием: «недоверие к лекарю».

Северянку такой расклад не печалил. Меньше всего на свете ей хотелось занимать место старицы в сердцах людей. Только вот у самой Рогнеды сердце было не на месте.

Ей хотелось помогать людям. Продолжать дело травяной бабушки. Но страшно было… Вдруг, не выйдет? Испортит? Погубит? Как жить потом с этим?

Слишком взрослые и тревожные вопросы роились в голове северянки. И найти ответы, было не дано. По крайней мере, пока люди не перебороли свою недоверчивость к новой травнице.

И покуда это не произошло, Рогнеда продолжала по утрам тренироваться с отцом, а после, до самой ночи изучала всё, что старица оставила ей в закрытом сундуке.

К новому Самайну северянка точно знала, что не побоится замарать ни руки, ни сердце во имя помощи тем, кому старица посвятила свою жизнь.

Охотница

Уже давно все в деревне поняли, что Рогнеда, дочь Локка, не от застенчивости молчит. Поняли, сторонились девчонки, косо на неё глядели, но в ночь Самайна непременно звали её и кузнеца в круг из костров.

Рогнеда сидела с мужчинами, окружённая деревенскими бабами, и чувствовала себя самой несчастной девицей на свете.

Ей не нравилась Песнь.

Звуки Песни покрывали руки Рогнеды гусиной кожей, северянка потела, на щеках у неё вспыхивал болезненный румянец, и к заре, когда Песнь затихала, Рогнеде хотелось бежать из круга огней так далеко, как это возможно.

Из года в год переживать эту ночь Рогнеде помогало небо.

Сидя в кругу, она запрокидывала голову и до самого рассвета не сводила глаз с грозовых туч, молний, разрезавших небо и кровью растекающегося по ночной тьме солнца.

Рогнеде виделся в перине облаков всадник. Она не могла разглядеть его черт, но замечала серебряную уздечку вороного коня. В отблеске молний ей являлись бледные тонкие пальцы, сжимающие чёрную гриву. И глаза. Глаза всадника Рогнеда видела так ясно, будто он действительно скакал по небу, а не был её воображением.

Сияющие, как только что отлитое золото, полные голода глаза смотрели прямо в душу северянке. Они звали её. И она шла.

По крайней мере, утром об этом Рогнеде рассказывал Локка, каждый год, крепко сжимавший руку дочери, чтобы она не вышла за защитные костры. Не последовала за видениями, одной ей дарованными.

На счастье кузнеца, Самайн пленял умы людей лишь один раз в году. Многих беспокоило то, что девица не может говорить, а значит и Песнь ей спеть не дано, но, несмотря на предостережение старицы, никто клеймить Рогнеду юродивой не спешил.

Даже наоборот, едва северянке минул шестнадцатый год, в дом кузнеца зачастили сваты, и, видят боги, Локка скорее предпочёл бы сгинуть в зимнем лесу, чем выдавать свою кровинку замуж.

Сватались разные женихи. К кому-то кузнец относился хорошо, других – на дух не переносил, но, что бы ни думал сам Локка, последнее слово он всегда оставлял за Рогнедой.

– Мать твою за меня отдавать не хотели. Она дочкой ярла была, тонка, как изморозь, красива, как сама зима. Что думаешь, послушалась она отца? Нет. Сама меня выбрала, без спросу ко мне сбежала. И к отцу вернулась только, чтоб на колени перед ним упасть и прощения ждать, – рассказывал Локка дочери перед приходом первых сватов. – Коли понравится кто так, что сердце заноет, мне покажи, я того внимательней огляжу.

Рогнеда кивала, не понимая, отчего кто-то хочет её в жёны взять.

Мало того, что немая, так ещё и на первых красавиц деревни совсем непохожая. Они были маленькие, ладные, изгибистые, как кувшины. Все, как на подбор, темноволосые, с бровями вразлёт и глазами тёплыми.

Как с ними сравниться высоченной, выше многих мужчин, северянке, которую и ущипнуть не за что – сплошные кости, да тело закалённое?

Может, Рогнеда и не осознавала своей красоты. Но Локка ясно видел, как все мужики деревни смотрели на его дочь. И не важно им было, что немая, Песнь спеть не может, взор их желанье затуманивало, так что шли свататься, не подумав дважды.

Рогнеда ничьё имя отцу не шептала. Не из гордости, а потому что вообще смысла замужества не понимала.

«Ну, зачем мне замуж? Нянчить, доить, драить? За. Мужем. За. Кем-то. Зачем оно мне…» – думала северянка, отказывая очередному жениху.

А когда староста с сыном в их избу нагрянули, так Рогнеда вообще в лицо розовощёкому юнцу беззвучно рассмеялась и жестами припомнила ему выдранную прядь да годы тумаков и наговоров.

Локка переводить не стал. И так ясно всё было.

– Ты бы приструнил девку свою, – ворчал староста. – Сколько ей? Шестнадцать уже? Почти перестарок. Всех распугает, останется без кола, без двора.

– Прав ты, добрый человек, прав, – соглашался Локка, выпроваживая гостей за дверь.

А после брал Рогнеду на охоту.

Локка насвистывал, приманивая дичь, Рогнеда стреляла без промаха, и в избе потом устраивался настоящий пир.

О сватах кузнец с дочерью не заговаривал – сам не горел желанием отдавать свою кровь и плоть недостойному мужу.

***

Зимой Локка занемог.

Свалился прямо за работой, едва успев раскалённые щипцы отпустить. Рогнеда вернулась из избушки старицы, нашла отца, сгорающего в лихорадке, и побежала обратно – за травами.

Всю ночь Локка бился в бреду, пока Рогнеда утирала ему лоб тряпицей и вливала в пересохшие губы настойки.

Северянка тихо плакала, молясь кому-то, кого не знала. Можжевельник за окном молчал, не шепча ей больше заверений.

К утру жар спал, но Локка не очнулся. Рогнеда использовала все травы, о которых знала и даже потратила редкий корень, что в сундуке под замком лежал, но кузнец продолжал спать, ровно дыша.

Так прошла неделя.

Ковать Рогнеда не умела, заказы жителей лежали недоделанные в кузне. Платить до времени никто не собирался, и постепенно в доме Локки закончилась еда.