Часть слов казались Арине странными, хоть и захватывали воображение, и она начала мысленно сбиваться с дыхания. Как-то незаметно для себя она стала представлять огромные плавники, как у карасей с озера Красавица, только очень большие, и поварню, где повар орудовал возле жарко натопленной плиты.

– Митя, – спросила она, – когда мы вырастем, мы с тобой ведь доберемся до бухты Тикси?

Он задумался, воображая теплую хижину на берегу великого полярного моря.

– Да, – сказал Митя, – обязательно доберемся.

– Ты в нее веришь?

– Верю.

– Что бы ни сказала мама?

– Что бы ни сказала, – ответил он, задумавшись. – А ты не передумаешь?

– Нет, – сказала Арина решительно и как-то очень серьезно.

– Что бы ни произошло? – продолжал настаивать Митя.

– Что бы ни произошло.

Они снова замолчали. Арина вылезла из-под одеяла и села на край Митиной кровати.

– Обещаешь? – спросил он.

– Обещаю. Ведь бабушка сказала, что мы оттуда пришли. И этот, Ломоносов, тоже сказал. Обещаю, – повторила она, но неожиданно для самой себя ей и этого показалось недостаточно. – Клянешься?

– Да, – откликнулся Митя, и Арина легко коснулась его руки.

Митя чувствовал себя ужасно уставшим, как будто это он сам проехал на собачьей упряжке по широкой речной долине своей прозрачной бесконечной страны. «Я клянусь», – одними губами повторил он, перевернулся на бок, потом на живот, вытянул руки, снова вспомнил об избушке, о которой сейчас читал, обнял подушку и почти мгновенно уснул без сновидений. Тихо-тихо, чтобы не разбудить брата, Арина встала с края кровати, все еще чувствуя себя во власти видения, подумав, что ей совсем не хочется спать, да и совсем не нужно спать в такую чудесную ночь; подошла к темному оконному проему с редкими огоньками за стеклом и смотрела, как там, за двойными рамами, продолжает падать теплый медленный снег ранней зимы. Потом все же сказала себе, что становится холодно, что можно вернуться под одеяло и представлять себе бухту Тикси. Счастливое, все еще неожиданное, беспричинное волнение наполняло ее дыхание; и, не заметив, что засыпает, она уснула.

Арине приснилась широкая, как море, покрытая льдом и снегом река с высоким правым берегом, поросшим дальним лесом; нитью посредине замерзшей реки шла тонкая санная колея. Горело зимнее солнце. Поначалу Арина была захвачена бессловесным величием пейзажа, впервые представшего ей в своей взрослой, захватывающей душу полноте. Но потом на смену счастливому солнцу, от которого так пронзительно сверкает снег и наполняется светом душа, пришла тяжелая зимняя буря. Неожиданно, вглядевшись в кружащиеся в воздухе потоки снега, она увидела маленькую черную фигурку бегущего к ней человека. Он бежал, падал, вставал, размахивал руками, бесшумно кричал, как будто пытался ей что-то сказать; и Арина испугалась. Потом он опять упал, на коленях пополз ей навстречу, поднимая руки, и снова, как будто пытаясь что-то кричать, указывал куда-то назад, в сторону высокого дальнего горного склона почти что на горизонте. Арине вдруг показалось, что она его узнала, и все же во сне она так и не смогла вспомнить, кто он. Она оглянулась туда, назад, куда он указывал, и увидела огромную чужую женщину с горящими безумием глазами, в короне, доспехах и с огромным мечом в руках. Когда Арина обернулась назад, ползущий человек уже исчез в тугом водовороте снежной бури. Исчезла и ужасная блондинка у нее за спиной, со своим черно-золотым щитом и золотой короной; исчезла и снежная буря над великой незнакомой рекой. Арина лежала в постели, сжимая одеяло, ей было страшно и непонятно; и она долго не могла уснуть.

Если в июне их обычно надолго увозили за город и короткое ленинградское лето по большей части проходило мимо них, а добрую половину осени город утопал в мелких холодных дождях, лужах, сырости, слякоти и грязи, то зима со всей своей красотой и почти бесконечным разнообразием была полностью в их распоряжении. К декабрю снег обычно бывал уже густым и тяжелым; а в январе даже на обычных газонах можно было провалиться по колено. Дорожки между домами расчищали бульдозерами, постепенно нагромождая по обочинам огромные сугробы. В этих сугробах можно было играть, рыть норы, прятаться. По горкам, образовавшимся на скошенных берегах прудов, катались не только на обычных санках с полозьями и сиденьями, сделанными из крашеных дощечек, но и на круглых жестяных санях, похожих на огромную тарелку. По паркам и лесопаркам ходили на лыжах. Но самым удивительным становился город. Белые тротуары, белые реки и каналы, белые парапеты и ступеньки набережных; высокое зимнее солнце. Конечно же, было много серых дней и дней, почти до краев наполненных мелким снежным туманом, иногда снегопады длились с утра до вечера, и все же воображение поражали не они, а дни ясные, голубые, полные высоким зимним солнцем. Это солнце переливалось на оконных стеклах, на зеркалах машин, на льду катков и горок, на круглой жести саней, почти на всем, что было способно отражать или светиться. В такие дни по широким белым городским улицам, с их почти безупречной планировкой и длинной прямой перспективой, можно было гулять почти бесконечно, а когда Арина и Митя оказывались в центре, становилось видно, как сквозь голубое небо, по какой-то своей собственной, им неизвестной дороге плывет корабль, поднятый над городом светящейся на солнце иглой Адмиралтейства.

Поначалу после хаоса осени это чувство зимней гармонии и порядка казалось немного неожиданным, но часто оно сохранялось даже на дедушкиной даче. Своей дачи у них не было, так что значительную часть детства дети провели именно здесь. Несмотря на то что дома здесь были в основном относительно старыми, в значительной степени оставшимися еще от финнов, а некоторые и вообще дореволюционными, дачными эти места были и до революции, дорожки оставались прямыми, тропинки хорошо и умело протоптанными, а участки выглядели обустроенными, безо всяких попыток выращивать на них помидоры или завести корову. Даже окрестные леса казались лишь продолжением их собственного участка; впрочем, дальше Щучьего озера ходить им не разрешали. Зелень выглядела даже гуще, чем летом, а на вершинах высоких и прямых сосен лежали копны снега. С другой же стороны, если спуститься вниз по косогору, бесконечным белым полем лежал залив, тянущийся до невидимого финского берега. Но иногда они оказывались и в других местах. Пожалуй, в наибольшей степени им запомнилась дача, принадлежавшая дедушкиной сестре Регине Семеновне. Здесь все было другим; большой, но ветхий дом, – он достался бабушке Регине от родителей погибшего в экспедиции мужа; хаотичные густые леса с подлеском; нерасчищенные дороги и петляющие тропинки; замерзшее озеро с темным силуэтом леса на другом берегу. Комнаты казались какими-то неустроенными, а из доброй половины окон сквозило. Они бывали здесь нечасто; все-таки это был чужой дом, да и добираться сюда приходилось гораздо дольше.

Но при всей бытовой неустроенности было и другое; и это другое захватывало воображение. Здесь все было населенным и казалось таинственным. На снегу отчетливо виднелись следы лосей; под густым снегом обнаруживались огромные корни; по лесу были разбросаны выступающие из-под снега серые скалы; лес на той стороне озера отбрасывал тень на заснеженный лед, и казалось, что из тени выглядывают глаза неизвестных и безымянных лесных существ. Мир был наполнен присутствием и казался одушевленным, в нем была тайна; эту тайну ощущали даже родители и запрещали им отходить далеко от дома. Постепенно Арина и Митя поняли, что родители этот дом вообще недолюбливают, – а они, наоборот, его любили; часто спрашивали бабушку и дедушку, скоро ли снова сюда поедут.

В тот день добирались особенно долго. Уговорил всех дед. Его позвала бабушка Регина, а он сразу же рассказал об этом детям; мама чуть недовольно согласилась. Арина радостно захлопала в ладоши. Митя с легким нетерпением ждал, что скажет папа, но он согласился тоже.

– Ну и отлично, – сказал дед.