– Вот это и есть победа, – с гордостью в первую очередь за свои таланты заключила Рабиндранат.

А вот другие реакции на его новый облик были не совсем такими, как ему бы, наверное, хотелось. Когда он уходил тусоваться на Казань, родители были на работе, а Аря в школе, какое-то у них там было мероприятие, но вот когда он вернулся, все уже были дома. Первой его увидела Аря.

– Так, – довольно неодобрительно сказала она, осматривая его с ног до головы, – ход конем. И давно это с тобой?

Тем временем в прихожую вышла мама.

– Позорище. Как попрошайка в переходе. Смесь бомжа и сумасшедшего.

– Не преувеличивай, – возразил папа. – Хиппи всегда были, есть и будут.

– Гопники тоже всегда были. Но это не значит, что мой сын должен быть одним из них.

Она ушла к себе в комнату и хлопнула дверью.

– А ты знаешь, – продолжил папа, поворачиваясь к Мите, – может, тебе даже и идет. Ты только к Иркиным родителям так не ходи, а то у них инфаркт будет.

Аря громко хмыкнула. Митя чувствовал себя картинкой с выставки и надеялся, что этот досмотр когда-нибудь да закончится. Но еще через несколько дней, возвращаясь вечером, он встретился с Лешкой.

– Охуеть, – сказал Лешка. – Ты что, ебанулся? Чего вырядился как пидор? Мы на Невский ездим таких мочить.

Так Митя начал тусоваться. Как это ни странно, проще всего ему дался язык; Митя довольно быстро понял, что у множества знакомых предметов есть и другие названия, и относительно легко начал ими пользоваться. Переименовывание города и мира даже вызвало у него неожиданное чувство радости. Он узнал, что круглый выход из метро «Площадь восстания» называется «Шайбой», переход от Публичной библиотеки в сторону Пассажа «Трубой», а «Климат» – это выход из метро «Канал Грибоедова», у которого все вечно назначали друг другу встречи. С мелочами было сложнее. Только теперь Митя понял, как рисковал, съехидничав по поводу ника Рабиндранат, и как ему повезло, что она не принимала все это вполне всерьез. Смеяться над никами было нельзя, нельзя никогда и ни при каких обстоятельствах. Точно так же, как он понял почти сразу, нельзя было смеяться над энергетикой и магией; хипповский мир был наполнен энергиями, хорошими и плохими, магическими объектами, телепатией, порчей и невидимыми связями. Хуже, чем не поверить в энергетическую связь, было только посмеяться над чьей-нибудь фенечкой; за это можно было легко огрести в глаз. Вообще Митино непонятно откуда взявшееся предположение, что контркультура должна быть способной смеяться, в том числе над собой, не подтвердилось совершенно. Оказалось, что все здесь катят друг на друга бочки, да еще быстрее и хуже, чем цивилы, и месяцами ходят обиженными. Народ ухитрялся разосраться из-за всего, от музыки до портвейна, от телок до вписок. И тем не менее, несмотря ни на что, этот волшебный мир и его, Митина, к нему принадлежность покорили его быстро и, как ему казалось, навсегда.

Из этого нового волшебного мира он особенно отчетливо ощущал, насколько окружающий цивильный мир, мир заработков, карьер и покупок, был одновременно удушающим и вызывающим презрение. Мите нравилось больше к нему не принадлежать, смотреть на него свысока и над ним смеяться. Даже на родителей он смотрел немного иначе.

Про Сайгон Митя, разумеется, давно слышал, но никогда там не оказывался, и поначалу никакого впечатления на него Сайгон не произвел. Если он что и напоминал, то больше всего привокзальную забегаловку. По первому ощущению здесь было людно, тесно, душно и довольно бессмысленно, а столики были просто чудовищными по потрепанности, неудобности и отсутствию стульев. Так что пипл устраивался на подоконниках. Но так было по ощущению, именно что по первому; на самом деле за всем этим был скрыт огромный мир, да еще и растянувшийся на десятилетия. Недалеко от входа стояли столики пониже со стульями; как объяснили Мите в первый же его раз в Сайгоне, кажется та же Рабиндранат и объяснила, там тусовались все великие, от Бродского до Б. Г. А вот дальше были расставлены те чудовищные высокие столы, за которыми в основном и распивали, в том числе и тот самый легендарный «маленький двойной». Распивали там и много чего еще, но уже по большей части из-под полы, тем более что и антиалкогольная кампания еще не кончилась. Кофе, конечно, распивали не только из любви к Хэму, Сартру и парижским кафе; под «маленький двойной» и особенно «большой четвертной» особенно хорошо шли колеса. А уже потом можно было завалиться на подоконник и кого-нибудь общать, а то и просто втыкать.

Народ болтался здесь самый разный: рокеры, конечно, – рок-клуб на Рубинштейна был практически напротив, такие, как Митя, городские хиппи, просто прихиппованные, особенно девицы, панки, по большей частью из предместий, а системные, часто искавшие вписку, кто на день, а кто и на месяц, так и вообще почти со всей страны. Иногда заходили кришнаиты и всякие прочие йоги. Удивительным образом, хиппи и панки сосуществовали чаще мирно, чем наоборот, хотя ходили слухи про гопников, которые специально приезжали в Сайгон, чтобы мочить западную плесень. Согласно многократно рассказанному, при виде гопников хиппи пытались быстро свалить, а вот панки вроде бы как раз веселились, и вот тут уж не везло как раз гопникам. Поскольку, в отличие от большинства рассказывающих, в драке с гопниками участие Митя принимал, он сомневался, что драку между панками и гопниками можно было устроить на углу Невского и Владимирского, но свои сомнения оставлял при себе, не спорил и покорно слушал. Истории вообще рассказывали многократно и редко помнили, кому и какие. Часто один и тот же пряник мог в десятый раз грузить то ли новых, то ли тех же самых собеседников одной и той же телегой. Но случалось и наоборот, и телегу, выкаченную накануне, можно было услышать от совершенно незнакомого персонажа, который, разумеется, приписывал ее себе, да еще и обросшую массой новых, часто неожиданных подробностей.

В том же дальнем углу Сайгона, чаще за столиками, но и на подоконниках, иногда тусовались фарцовщики, пытавшиеся сбыть за, как тогда казалось Мите, нереальные деньги всякие выклянченные у иностранцев или выменянные на комсомольские значки предметы. Несмотря на то что, судя по рассказам, золотой век фарцовки в Сайгоне давно прошел, здесь до сих пор продавали самые неожиданные вещи, от пластинок и книг об индуизме до забугорных лифчиков и пластиковых бус, хотя выбор и не был таким большим, как на первом этаже Гостиного двора, который называли «Галера». Для более серьезной фарцовки договаривались о местах менее затоптанных. Довольно размытая граница между миром протестной культуры и тем, что еще недавно казалось Мите всевозможной уголовщиной, что по части фарцовки, что по части масти и ширева, да и не только, поначалу ему изрядно мешала, но потом Митя списал это на собственную ограниченность и цивильность, представил себе, какое выражение лица было бы у Кати, если бы он обо всем этом ей рассказал, порадовался, даже мысленно рассмеялся, постарался привыкнуть и в целом ко всему привык. Привык настолько, что начал сам рассказывать, как был в Индии, где его папа работал референтом, и как одно время даже жил в ашраме. Его начали замечать и относиться с большим уважением. Но на гитаре он не играл, и вот это его позиции сильно подрывало. Несмотря на декларируемую практически всеми любовь к музыке, умение играть на фоно в этом смысле не прокатывало совершенно.

На самом деле Сайгон был старым, а к тому времени, наверное, уже и устаревшим центром целого мира, устроенного похожим образом, где тусовались те же самые или похожие на них персонажи. В теплые месяцы на Казани встречались и тусовались, а в летние часами валялись на траве, как раз вокруг Кутузова и Барклая де Толли, играли на гитарах. На Трубе и Климате грелись в более холодное время; в Трубе еще играли и аскали, на Климате не играли почти никогда, там было негде, да и аскали редко. Эльф был похож на Сайгон; от Сайгона до Стремянной идти было всего ничего, если не ползком, конечно; там было менее легендарно, зато гораздо живее, а в Эльфийском садике регулярно что-нибудь да происходило. Тяжелый серый фасад дома странно контрастировал с разноцветными хипами и панками из Эльфа. Перед походами в Рок-клуб, где вечно не было мест и попасть куда считалось большой удачей, тариться портвейном полагалось в Гастрите, который был аккурат напротив Сайгона, на углу Рубинштейна, на полпути до Рок-клуба. На самом деле портвейном там тарились и безотносительно. Но главным было даже не все это; главным было то, что вокруг этого во многом символического центра по всему пятимиллионному городу были разбросаны сотни флэтов. На флэтах жили и вписывались, трахались и ругались, пили и кололись, играли на гитарах и писали стихи. В поисках вписок приезжие иногда по полдня шастали по треугольнику Сайгон – Эльф – Гастрит; у входа в Сайгон подолгу зависали; Мите их было жалко, но вписать кого бы то ни было у них дома было совсем уж нереально.